Клеймо. Листопад. Мельница
Шрифт:
Халиль Хильми-эфенди по личному опыту знал, чем может обернуться в подобных случаях нечаянно выскочившее «да!» или «нет!». Он судорожно проглотил слюну, развел руками и изобразил на лице неподдельное огорчение, которое могло означать только одно: «Такова, видно, судьба!»
— Правда, вы были ранены и не могли исполнять свои служебные обязанности, однако…
— Точно так, господин мутасарриф. Согласно диагнозу нашего доктора, я, можно сказать, подвергся смертельной опасности. Господь свидетель: несколько дней я был совсем не в себе!..
— Между тем не вы ли в своей телеграмме сообщили, что с вами ничего серьезного не случилось?
— Но ведь сие как раз и указывает на то, что я не ведал, что
Последовало еще несколько ничего не значащих вопросов и таких же ответов.
Халиль Хильми-эфенди делал все, чтобы застраховать себя: он неназойливо подчеркивал положительные стороны своей деятельности, а недостатки и промахи сваливал на болезнь, которая, в свою очередь, подтверждалась заключением уездного врача.
Сознавая, что все эти пустые разговоры ни к чему не приведут, мутасарриф начал злиться. Надо заставить каймакама признать вину!.. Иначе губернатор всю вину возложит на него. Этот иттихадист — мастер находить виноватых. Да и должен в конце концов быть козел отпущения, которому полагается нести наказание за все учиненные безобразия.
Господи, до чего ж тяжело! Проникнуться к каймака- му чувством симпатии и тут же хватать его за шиворот и вести на расправу. Просто удивительно: впервые за четыре года он встретил в Анатолии человека, который ему приятен, и теперь он должен собственной рукой затянуть петлю на его шее!.. Тьфу ты, пропасть! Но что остается делать? Служба есть служба!..
И Хамид-бей продолжал задавать вопросы, все с той же невозмутимой вежливостью каждый раз переспрашивая: «Не так ли, бей-эфенди? Ведь правда?..»
Если бы Халиль Хильми-эфенди подтвердил: «Так точно, вы правы!» — все сразу встало бы на свои места. Разве что страдала бы нежная и сердобольная душа мутасаррифа… Однако признание вины из уст самого каймакама могло бы уменьшить эти страдания наполовину.
Или уж пусть бы Халиль Хильми-эфенди возмущался, протестовал, утверждал с наглым видом: «Нет! Вы не правы!» Такой поворот дела тоже облегчил бы решение вопроса, — тогда у Хамид-бея был бы повод рассердиться.
Но каймакам догадывался, что происходит в душе его собеседника, и никак не желал брать вину на себя. Весь его несчастный вид, большое, доброе лицо, так похожее на лицо старого гувернера, и крупные капли пота, возбуждавшие жалость больше, чем слезы, — все взывало к совести мутасарриф-бея.
Безвыходность положения, казалось, усиливала невыносимую духоту в комнате с плотно закрытыми окнами, и бедного мутасаррифа уже прошиб пот, И тут его охватил страх, что он может заболеть воспалением легких, а потом страх превратился в гнев на Халиля Хильми-эфенди, который был этому причиной и виновником всех бед. Вот она — спасительная волна гнева! Только гнев способен был вернуть мутасаррифу силы и энергию, столь необходимые в трудную минуту, только гнев мог помочь ему быть беспристрастным и судить виновного по всей строгости.
— Прекрасно, бей-эфенди! Все — хорошо, все — отлично. Однако что вы скажете по этому поводу? А?
Халиль Хильми-эфенди надел очки и стал рассматривать три листка, протянутые ему мутасаррифом. Это были обыкновенные канцелярские бумаги: препроводительная записка к ежемесячному отчету и еще какие-то документы.
Каймакам, не понимая, чего от него хотят, удивленно моргал глазами.
— Дата подписи двадцать седьмое июля, иными словами, тот самый день — следующий после землетрясения, — когда вы, по вашему утверждению, пребывали вследствие ранений в тяжелом состоянии… Ежели здоровье позволяло вам просматривать документы и подписывать их, то почему же тогда вы не сообщили мне о положении дел хотя бы телеграммой
Вопросы мутасаррифа, начинавшиеся с «ежели» и «почему же тогда», сыпались с угрожающей быстротой, без всяких пауз. Они загнали Халиля Хильми-эфенди в тупик. Пока он собирался ответить на один, вдогонку летел следующий, а за ним еще и еще. Потеряв надежду выбраться из этого тупика, бедняга камнем застыл на месте.
Каймакама пугали не сами вопросы, — на них можно было найти ответ, — страшен был голос: от человека, который кричит истерическим бабьим голосом, пощады ждать бесполезно…
Хамид-бей кричал все пронзительнее, и голос его становился все тоньше, а когда он выкрикивал «почему же?», то слова эти звенели, словно тетива лука. И чем пронзительнее кричал мутасарриф, тем уже становились щелочки его глаз, в которых бегали два жалких, растерянных огонька, две ртутные капельки, готовые вот-вот пролиться…
Несчастный Халиль Хильми-эфенди понял: песенка его спета!..
А мутасарриф уже не мог остановиться, он устремился вперед или, точнее сказать, вернулся назад — к событиям, предшествовавшим землетрясению:
— И потом, как вы, бей-эфенди, объясните вечеринку, состоявшуюся в ту самую ночь? Простите, но для меня это просто загадка. Не сама вечеринка, разумеется, а то, что в ней принимал участие солидный, немолодой, высокопоставленный чиновник… Вся беда отсюда и идет. Выходит, что пострадавшие, во главе с самим каймакамом, получили свои ранения именно в этом доме. Не берусь, конечно, утверждать, что ежели бы вы, ваша честь, не были в числе гостей, то и самого происшествия не случилось бы. Но, по крайней мере, в числе раненых не оказалось бы нашего каймакама. Он остался бы в строю и мог бы сообщить нам о действительном положении дел. И тогда в эту историю не впутались бы посторонние лица, не пошли бы пересуды и не было бы всех этих безобразий. Вы понимаете, что, обманутый ложными сообщениями, я всполошил губернатора, понапрасну послал деньги, а потом еще и комиссию для оказания помощи. Из-за вас я попал в скверную историю! Вам это понятно?!
Халиль Хильми-эфенди тяжело вздохнул. И правда, разве не по его вине произошли все эти неприятности? В отчаянии он уже готов был сказать: «Не расстраивайтесь, бей-эфенди… я виноват, все это правда!..» — и положить конец пытке, но чиновничья осторожность — выработавшийся инстинкт самосохранения — помешала сделать такое признание. Вместо этого он сказал:
— Не расстраивайтесь, бей-эфенди. Да хранит вас аллах… Разве я посмею вам слово возразить. Право же, не волнуйтесь, ваша милость. Увольнение вашего покорного слуги разрешит все вопросы. Зачем так расстраиваться? Вам же нездоровится. С вашего разрешения, я дам вам сейчас родниковой воды. Где ваш ташделен? Кажется, вот в этой бутыли?
Халиль Хильми-эфенди направился к оплетенной четверти, стоявшей на полу, около кровати. Он шел, намеренно припадая на одну ногу.
— Прошу вас, садитесь на свое место, каймакам- бей! — строго сказал мутасарриф. — Это не ваша обязанность. А потом, да будет вам известно, я так вспотел, что не могу пить…
Голос Хамид-бея был еще суров, но в нем затеплились уже мирные нотки.
Халиль Хильми-эфенди остановился как вкопанный.
— Простите меня, ваша милость… я не подумал. И правда, вы вспотели. Вам непременно следует сменить рубаху. Еще раз простите меня за дерзость, но я бы вам посоветовал растереться сухим полотенцем. Каковы бы ни были наши служебные отношения, существуют еще и человеческие — мы ведь с вами земляки… Прикажете, я выйду. Подожду в гостиной, покамест вы переоденетесь…