Кликун-Камень
Шрифт:
Кобякова не любили. Он развязно начал:
— Зря мы стараемся, ребята… — И это «мы» покоробило Ивана. Кобяков продолжал: — Рабочих не к чему вовлекать в политику, потому как революцию за них прекрасно сделает буржуазия. А мы тут копошимся, думаем, что наш заговор лежит в основе прогресса.
— Помолчи-ка, «основа прогресса!» — проворчал Мрачковский.
С блестевшим от пота лицом и прилипшими ко лбу жидкими волосами, Кобяков говорил не очень последовательно, не обращая внимания на слова Мрачковского:
— В
— Интересно, для чего управляющий вызвал Наташу? — спросил Давыдов.
Все с той же непоследовательностью Кобяков обратился к нему:
— Что-то бледен ты, друг, сегодня. Много работаешь, так нельзя!
Его неискреннее участие покоробило всех. Иван насмешливо удивился:
— И что это, Игорь, руки у тебя трясутся? Пьешь, что ли?
Белые трясущиеся руки Кобякова ломали карандаш.
— А что, разве я не прав? Где у нас база для демократической республики? Вы кричите: землю отобрать и отдать крестьянам? Мыслимо ли? Надо добиваться легальной рабочей партии, а не дробить силы на работу в легальных больничных кассах или в профсоюзе.
Иронически поднял густые брови Николай Давыдов.
— Слушайте, здесь больничная касса, а не Государственная дума. Куда вы пришли? И о чем говорите? Сейчас здесь начнет работу литературный кружок, — Давыдов с упреком перевел взгляд на Мрачковского: «Зачем привел этого болтуна!»
— Не бряцай ты эсеровскими-то бубенчиками, Кобяков! — строго сказал Иван. — Выхватил чужие мысли и жуешь их.
— А что, я не прав? — Кобяков смотрел на него наглым, вызывающим взглядом.
Вернулась Наташа, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, подавленная. Сказала расслабленно:
— Господи, помоги!
Иван подошел к ней:
— В чем дело, девочка? Ну, не плачь, расскажи. Растрата?
Всхлипывая, Наташа гневно посмотрела на него:
— Что вы, бог с вами, какая у меня растрата? Просто господин управляющий так смотрел, так смотрел! Я, говорит, хочу иметь в кассе своего человека. И я, говорит, вижу, что такой человек есть. Это я, значит. И еще спрашивал — о чем разговаривают на литературном кружке…
— И что же ты сказала?
— А что я могу сказать? — почти раздраженно спросила она. — Читают стишки: «Каменщик, каменщик в фартуке белом…», говорят, какая рифма да размеры. Я же не остаюсь на кружке. А то, что Иван Михайлович мне о кассе больничной говорил, я господину управляющему не сообщала, потому что… ведь большевики кассу требуют, а хозяева ее не любят…
— Верно, Наташа, — улыбнулся Петр Ермаков. Ему лет тридцать пять. Среднего роста, плечист. Черные усики украшали мужественное выразительное лицо. Говорил быстро, обрывал фразу как бы неожиданно. Немного шепелявил.
— Ты, Петро, на митингах чаще выступай,
— Шепелявость у меня от страха перед женой, — отшучивался Ермаков. — Не женитесь, ребята. Ревнуют бабы, окаянные. Задержишься с вами… а жена — ревнует! Иди доказывай, что не у милашки был… — голос его негромкий, со смешинкой.
— А ты ее в литературный кружок вербуй, — подсказал Кобяков. Все замолчали. — Что вы на меня уставились? — со смехом спросил он еще. — Верно говорю: завербовать всех женщин в литературный кружок — веселее будет!
Ермаков отозвался:
— Ну да, моя жена вам такие рифмы выдаст, что хоть святых выноси!
О жене Ермаков всегда говорил с улыбкой, как говорят о ребенке.
Ермаков — член Екатеринбургского комитета, один из участников в боевых дружинах в пятом году.
Каждый раз при виде его Малышев вспоминал Киприяна. Везет ему на Ермаковых: два революционера Ермаковы — его друзья. Был бы здесь Киприян!
— И вовсе ваша жена не такая, Петр Захарович, — вступилась кассирша. — Я ее знаю. Она — тихая.
— Все вы тихие, — добродушно ворчал Ермаков.
Малышев подошел к столу Наташи и сказал ласково:
— Устала? Уже поздно, шла бы домой…
— Я провожу вас, Наташа, — вызвался Кобяков.
— Я бы посидела еще… Мне интересно, когда вы говорите, Иван Михайлович, — ее глаза, большие, серые, не отрывались от Малышева.
— Скажи, ты где училась? Где раньше работала?
— Училась в прогимназии… У нас большая семья. Я — девятая… с пятнадцати лет работала, вышивке учила…
— Вышивке? — заинтересовался Иван.
Наташа красива. Прямой тонкий нос, твердая складка губ говорили о внутренней силе. Дуги бровей стояли высоко, отчего взгляд казался удивленным. «А что я, собственно, знаю о ней? Верещит под боком пичуга, а мы и внимания на нее не обращаем».
— Потом кассиром-продавцом в акционерном обществе «Зингер», — продолжала Наташа с гордостью, — а теперь уже кассиром и помощником секретаря.
— Сколько же тебе лет?
— О, мне уже много. Семнадцать.
— Да, это много… — с шутливым страхом согласился он. И уже строго сказал: — Ну, вот что, Наташа, иди, девочка, домой, небось мама тебя с лучиной разыскивает.
Наташа нехотя поднялась, с обидой поглядела на него.
— Бог вас накажет за это… Я ведь тоже на заводе работаю и должна просвещаться! — вырвалось у нее с задором.
Следом за девушкой вышел Кобяков.
Давыдов озабоченно произнес:
— Видим девчонку каждый день, а не можем потолковать с нею всерьез. У нее к каждому слову — бог. Господин управляющий, смотри-ка, захотел иметь в кассе «своего человека»! Ты, Иван, позанимался бы с девочкой отдельно для качала, а то уведут ее в сторону.