Клинок без ржавчины
Шрифт:
— Дядя Андрей, у меня к вам дело. Можно вас на минутку?
Старик поднял голову, и Мария удивилась — так чуждо, неприязненно смотрели на нее знакомые ей с малых лет глаза Гирского.
— Дядя Андрей!
— Фашист тебе дядя! — отрезал старик и повернулся к ней спиной.
«Что ж это он? Что я ему плохого сделала?» Она растерянно посмотрела на его широкую, чуть сутулую спину, словно вдруг очутилась перед глухой каменной стеной.
Внезапно догадка поразила ее. «А может, старик не хотел, чтобы трактор работал?
Ей казалось, что она умрет сейчас от стыда, от горя, от мучительного чувства, что совершила непоправимую ошибку.
Дождь перестал. Ладо открыл окошко. В душную палатку ворвался запах мокрого сена. Стал слышнее шум вздувшейся от дождя реки. Несколько минут Вашаломидзе смотрел на убегающие за холмы облака. Потом продолжал свой рассказ.
Печальная, вся поникшая вошла Мария.
«Что с тобой?!» — спросил я.
Она молча прошла мимо меня и устало опустилась на койку.
«Ты видела Гирского?»
«Я не могу уйти с тобой, Ладо», — сказала она и со слезами в голосе, торопясь и волнуясь, передала мне, что произошло на току.
«Успокойся, милая! Ты же только выручить его хотела», — сказал я.
Она расплакалась еще горше.
«Нет, Ладо, милый… Не могу я сейчас уйти с тобой… Завтра все будут знать, что я по глупости своей натворила у молотилки. Ты же сам знаешь, как строго судят наши люди. Помнишь, что сказала мне тогда соседка: «Что это ты, говорит, распелась, девушка? Чему обрадовалась?»
Она медленно подошла к окну, открыла ставню. Я молча ожидал, когда утихнет ее отчаяние.
Солнце зашло. Меловые горы поблекли. Лишь вдалеке, на какой-то вершине, еще играл запоздалый луч. Потом погас и он, сразу же, без сумерек, наступила ночь.
Скоро надо было отправляться.
«Что ж, пойдем без проводника», — решил я.
Мария неподвижно стояла у окна. Я подошел к ней, поправил волосы у нее на лбу, поцеловал полные слез глаза.
«Ну, довольно, родная. Одевайся, пора. Вот-вот и луна взойдет, тогда нам трудно будет выбраться из села».
Еще несколько минут она всхлипывала. Потом, подавленно вздохнув, высвободилась из моих объятий, и я почувствовал в темноте, что она пристально вглядывается в мое лицо. Какой-то смутный страх охватил меня.
«Нет, Ладо. Я твердо решила остаться. А ты не горюй. Я люблю тебя. Мы еще встретимся. Только ты не забывай меня».
Теперь она говорила спокойнее.
«А сейчас иначе не могу… Видишь, Гирский совсем старый человек, а какую войну против фашистов ведет! А я чуть его не подвела… И бежать… Ты об этом подумал, Ладо?..»
Я молчал. В ту минуту мне, кажется, легче было умереть, чем сказать правду.
«Ты права, Мария», — ответил я наконец. Никогда мне в жизни не забыть, как она подошла ко мне и молча сжала мою руку.
Вашаломидзе умолк. Он
Светало. Над влажным от дождя лугом стлался легкий туман.
Я не дождался возвращения Вашаломидзе. О том, как погибла Мария, я уже слышал от ее матери.
Через несколько дней после ухода Ладо старик Гирский, Мария и племянник Гирского, молодой колхозный пастух Саша Хлебников, с трех сторон подожгли передольские гумна. Семьсот мажар скошенной пшеницы сгорели дотла — врагу не досталось ничего, кроме золы и пепла. Сгорели и трактор и молотилка.
Гирскому и его племяннику удалось уйти в плавни. Слепой случай погубил Марию. Несколько минут немцы безуспешно гнались за быстроногой девушкой. Пули не настигали ее. Еще один переулок между плетнями — и она скрылась бы в камышах…
Но когда она перепрыгивала через изгородь, сломался подгнивший кол, и девушка упала навзничь.
Утром поставили виселицу на дотлевающем пожарище. Только на третий день матери разрешили похоронить Марию.
…Восемнадцатого сентября рота морской пехоты, в рядах которой находился тогда Ладо Вашаломидзе, первой ворвалась в село Передоль.
На безымянной высоте
Есть ли на свете что-нибудь более прекрасное,
чем мужество храбреца, попавшего в беду?
Были ранние сумерки, когда в Марьиной роще, за Голубым лиманом, перед Ладо Вашаломидзе открылись двери блиндажа генерала Леселидзе.
Генерал был один.
Ладо начал уверенно рапортовать и вдруг испугался собственного голоса: от волнения он звучал чересчур гулко и раскатисто. Вашаломидзе смутился.
— Давай, давай, братец, не робей! Эти стены и не такое выдержат, — подбодрил его генерал, шагнув ему навстречу.
Новенькие сапоги командующего невыносимо скрипели. Видимо, его раздражали эти рулады. На ходу он несколько раз притопнул сперва одной, потом другой ногой, как бы желая раздавить скрипящего чертенка.
— Ты имеретин? — спросил Леселидзе.
— Так точно, товарищ генерал!
— Говорят, имеретины бывают или очень рассудительны, или очень вспыльчивы. А ты каков, брат?
— Когда как лучше для дела, товарищ генерал.
— Ты прав. Война расчет любит, — одобрительно сказал командующий, взглянув ему в глаза.
Молодой полководец казался старше своих лет из-за строгого, даже несколько сурового выражения лица. Но когда он говорил, в его глазах временами вспыхивал смех, будто он неожиданно вспоминал что-то хорошее.
Был он крепко скроен, коренаст. Высокий, умный лоб уже слегка избороздили морщины.
— Родители у тебя есть?
— Есть, товарищ генерал.