Клинок эмира
Шрифт:
— Поздно! — ответил ему Хаким. — Уже поздно. Теперь надо отрезать ногу, — и он вытащил из-под халата длинный нож.
— Нет, нет! — закричал Узун-кулок. — Не надо резать. Нога мне нужна… Что я буду делать без ноги?
— Твое дело, — невозмутимо произнес Хаким. — Я говорю правильно. Лучше жить с одной ногой, чем совсем не жить. Моему деду отрезали ногу, когда ему было тридцать лет. Он рассек ступню кетменем и получил заражение крови. С одной ногой он прожил сто девять лет и пережил шестерых жен. Он имел четырнадцать сыновей, трех дочерей,
— Ты змей! Ты хуже гюрзы! Ты издеваешься надо мной. Аллах накажет тебя! — прокричал Узун-кулок, и на лице его выступил обильный пот.
— Я и не думал смеяться, — возразил Хаким. — Тебе это кажется. Если хочешь жить, давай я отрежу тебе ногу. Не всю. Всю не надо. Вот так, чуть повыше коленки. Смотри, какой у меня острый нож, — он провел лезвием по своему ногтю, и на ногте осталась белая полоска. — Этим ножом я всегда брил бороду Саитбаю. Ты же знаешь. А борода у Саитбая жесткая и крепкая, как проволока. Я быстро все сделаю. Закуси себе палец, закрой глаза, а я буду резать.
Узун-кулок перестал качаться, дыхание стало тяжелым, прерывистым.
Передохнув немного, он уставился глазами в одну точку, страшно заскрежетал зубами и решительно бросил:
— Режь! Мне все равно. Мне холодно. Сердце останавливается.
Но стоило только Хакиму прикоснуться рукой к его ноге, чтобы поднять повыше штанину, как Узун-кулок изловчился и здоровой ногой так пнул его в грудь, что Хаким отлетел шагов на десять.
— Вот тебе, шакал! — прохрипел Узун-кулок. — Ты жаждешь моей смерти?
Хаким поднялся, отряхнулся от пыли и без всякой обиды в голосе сказал:
— Я знал, что ты не согласишься. Ты трус. Ты был мастер другим отрезать ноги, руки, головы, копаться в их внутренностях. А когда дело коснулось тебя, ты оказался бабой. Жалкой старой бабой. Ну и подыхай! Я еще не встречал человека, который бы выжил после укуса гюрзы.
Глаза Узун-кулока готовы были вылезти из орбит. Из плотно сжатого рта тоненькой змеистой струйкой сочилась кровь. Его начало тошнить. Он попытался подняться, встал было на ноги, но тут же всхлипнул, рухнул на землю и, взглянув на Хакима отсутствующим мутным взглядом, стал бормотать что-то совсем непонятное.
"Бредит или притворяется? — спрашивал самого себя Хаким, вслушиваясь в отрывочные слова и фразы и пытаясь уловить в них какой-нибудь смысл. Наверное, бредит".
Он приблизился к Узун-кулоку и взял его руку повыше кисти. Нет, жара никакого. Наоборот, рука холодна, так и должно быть. Хаким приложил руку ко лбу. Он был также холоден и влажен. Самые верные признаки укуса гюрзы.
Но вот Узун-кулок пришел в себя. Он сел. Неясное бормотание прекратилось.
— Дай нож! — крикнул он.
Хаким нерешительно смотрел на него.
— Слышишь? Дай нож! — требовал Узун-кулок. — Я сам отрежу себе ногу. Это моя нога.
Хаким пожал плечами, достал нож, но, зная коварство Узун-кулока, попятился назад и бросил нож на песок.
Узун-кулок
Хаким поднял его, спрятал и с усмешкой сказал:
— Бешеная собака, тебе, видно, скучно одному отправляться на тот свет, хочешь прихватить меня? Нет, я еще поживу. Не знаю, долго ли, но поживу. А ты ступай! Там тебя встретят твои жертвы.
Он отошел в сторонку, сел, подобрал под себя ноги и стал наблюдать.
Узун-кулок все чаще и чаще терял сознание, обмороки чередовались с кровотечением из горла.
Глубокой ночью, когда в песках лаяли и плакали на все голоса шакалы, Узун-кулок покинул грешную землю.
Хаким постоял немного возле, отыскивая доброе слово, приличествующее этому печальному случаю, но так и не нашел ничего подходящего.
— Живодером был покойник, — вздохнув, решил он окончательно.
Захватив мешки с едой, свой и Узун-кулока, Хаким зашагал на восход солнца и через сутки с небольшим вышел на хорошо накатанную дорогу.
Внешний вид Хакима был весьма печален. Вылинявшая и грязная чалма его походила на тряпку. Из разодранного халата клочьями вылезала вата. Сапоги из красной кожи обтрепались.
В разгар дня, когда солнце достигло зенита и кругом стояло пекло, Хаким заметил вдали двух скачущих всадников. Но никаких опасений в душе Хакима это событие не вызвало. За минувшие сутки он смог преодолеть в себе тот внутренний разлад, который мучил его несколько лет кряду. Душевную пустоту теперь сменило твердое окончательное решение. Это решение Хаким начал претворять в жизнь с той минуты, когда в тугаях над басмачами запели первые пули особоотрядцев. Теперь это решение окрепло. Хаким шел в Бухару.
У него там жена, два сына, дочь, маленький сад. Возможно, что есть уже внуки. Может быть, советская власть простит ему прегрешения? Ведь он за свою жизнь никого не убил. Он много видел, много слышал, много писал, но это еще не так страшно. Советская власть многих помиловала…
Когда всадники приблизились на расстояние, с которого можно было разглядеть их лица, Хаким остановился и застыл на дороге. Что угодно, но такой встречи он не ожидал. К нему скакали Бахрам и сын Ахмед-бека.
— Хаким-ака! — удивленно воскликнул Бахрам. — Ты как сюда попал?
Всадники подъехали и остановились.
— Салям алейкум! — проговорил вместо ответа Хаким и начал мять свою куцую рыжеватую бороденку. Он еще не сообразил, как надо отвечать, как поведать этим двоим обо всем случившемся.
Ему помог в этом Бахрам.
— Где отряд? — быстро спросил он, приковав к Хакиму внимательный и пристальный взгляд.
— Отряда нет, Бахрам-ака… Беда, большая беда…
— Как? — откинулся в седле Бахрам.
— Отряда нет, — повторил Хаким. — Отряд попал в засаду, и все полегли… Уцелели только двое: я и Узун-кулок.