Клинок Минотавра

Лесина Екатерина

– Нечего тратить время на ерунду. Ну кем ты там станешь? Педагогом? Тоже мне, профессия…

Кажется, в тот раз они впервые поссорились. И он затаил обиду, обижался долго, до самого выпуска, а Женька перед госэкзаменами переехала в общежитие. Оттуда он ее и забрал, уже после диплома, сдачу которого решено было отметить. Драгоценный заявился с корзиной бордовых роз и, встав на одно колено, при всех просил прощения. Ну как было устоять?

Дура, ох дура… идиотка махровая.

…И лег диплом ее в ящик стола. Зачем женщине работать? Разве Женьке

денег мало? Ее дело – создавать уют. Хранить очаг.

И хранила. Три треклятых года хранила, обживая его квартиру, как собственную.

– Что теперь будет? – всхлипнула Женька, догрызая последнюю сушку.

– Что-нибудь. Иди умойся.

Лариске квартира досталась от бабки, которая при жизни отличалась на редкость склочным нравом и успела рассориться как с дочерями, так и с внуками, кроме Лариски, которой жилплощадь и завещала.

Женька села на край ванны и включила воду.

Ржавая и урчит.

Кран закручен изолентой, из-под которой растекается вода. Квартире ремонт нужен, но откуда у Лариски деньги? Нет, она не просила, не намекала, но… Женька однажды попросила драгоценного помочь. Подруга ведь. А он, смерив Женьку насмешливым взглядом, произнес:

– Твоя подруга плохо на тебя влияет. Мне она не нравится.

Ему отчего-то не нравились все Женькины знакомые, и за четыре года эти знакомые как-то сами собой исчезли из Женькиной жизни. Наверное, им в ней стало неуютно.

А Лариска вот осталась. И теперь Женька сидела на краю ванны в крохотной ванной комнате, разглядывала бело-синюю еще советского образца плитку и трещины на ней. В запотевшем зеркале отражалась распухшая Женькина физиономия. И глаза от слез покраснели, и нос раздулся, а губы вновь кусала…

…Драгоценный долго пытался отучить ее от этой дурной привычки.

Ну вот, не стоило вспоминать! Не стоило. И Женька решительно плеснула в лицо ледяной воды… гадость. Наверное, она просидела в ванной комнате долго, потому как выйдя, услышала голоса.

– Я знаю, что она здесь! – драгоценный редко повышал голос, утверждая, что человеку его положения следует проявлять похвальную сдержанность.

– С чего взял?

Лариска стояла в коридорчике, опираясь на старый сервант, который давно собиралась выкинуть, но руки не доходили. А может, просто никто из ее возлюбленных не горел желанием тащить древний, но тяжелый сервант, к помойке.

– Не дури мне голову. Ей просто некуда больше идти.

– А ты и рад.

Женька замерла, испытывая огромное желание сбежать. Запереться в ванной, зарыться в ворох махровых халатов, к которым Лариска испытывала странную привязанность, и сидеть, пока он не уйдет.

– Позови!

– Не командуй тут, не у себя дома. – Лариска воинственно сдула темный локон.

Спрятаться? И как долго прятаться? Год? Два? Всю оставшуюся жизнь?

…А в его квартире остались Женькины вещи. И вообще им следует поговорить как взрослым серьезным людям, расставить все точки…

– Слушай, ты… шалава, – драгоценный шипел. – Или ты позовешь сейчас это

недоразумение, или…

– Лар, я с ним поговорю.

Женька дернула подругу за рукав, жалея лишь об одном – что распухшая ее физиономия выдает недавнюю истерику.

– Уверена?

Женька кивнула. В конце концов, драгоценный – интеллигентный человек, пусть и сволочь, как оказалось, но остальное-то… не съест же он Женьку.

Лариска посторонилась. Пускать драгоценного в квартиру она явно не желала. А на лестнице гуляли сквозняки, и значит, дядя Миша с третьего вновь окно вышиб по пьяни. Он был неплохим человеком и запивал исключительно на получку, причем получку успевал до дома донести.

И окно вставит.

Потом.

Почему-то думалось о дяде Мише и его жене, которая носила короткие розовые халатики, хотя давно вышла из девичьего возраста. О старухе Семеновне и мелкой зловредной ее собачонке, норовившей облаять каждого, о сирени у подъезда и тройке кошек, этот куст обживших… обо всем сразу, но только не о драгоценном. Он же стоял, неуместный на этой площадке, старой, но чистой, заслоняя собой деревянную стоечку для цветов. Цветы выставляла еще Ларискина бабка, и теперь Лариске по наследству приходилось ухаживать за ними.

– Евгения, – драгоценный смерил Женьку взглядом, в котором она прочла и возмущение, и негодование, и готовность простить. – Твой поступок неприемлем.

А все-таки в чем-то он смешон. Нет, красив, конечно, высокий и широкоплечий, подкачанный… тренажерный зал трижды в неделю и раз в полгода – строгая диета. Для Женьки – чаще, она ведь женщина…

– Почему?

– Потому что ты – взрослый человек, а ведешь себя как ребенок.

Руки на груди скрестил…

…Широкие запястья, удлиненные ладони с аристократическими тонкими пальцами. Он как-то долго и довольно нудно – все-таки имелся и у драгоценного недостаток, это самое занудство – объяснял Женьке, чем ее руки, плебейские, от его отличаются.

Едва не поссорились тогда.

Господи, как же она ненавидела ссоры! Особенно с ним, когда драгоценный запирался в равнодушном молчании, игнорируя жалкие Женькины попытки примирения. А вот теперь снова сам появился, но без цветов.

– Я… – она сглотнула. – Я видела тебя с этой… женщиной. Сегодня.

Сложно смотреть ему в глаза и признаваться, Женька чувствует себя виноватой, хотя совершенно точно знает, что нет за ней вины.

– Я понял, – отмахнулся драгоценный. – И что?

И что? Он серьезно не понимает?

– Ты мне изменил!

Пожатие плечами, небрежное, слегка раздраженное.

– Она ничего для меня не значит, – драгоценный улыбнулся. – Женечка, конечно, твоя ревность в данных обстоятельствах естественна, но не стоит делать глупостей.

Ревность? Ревновала она его прежде, особенно в первый год, когда поняла, насколько он привлекателен для других женщин. А эти другие вились вокруг драгоценного и были чудо как хороши.

– Ну хочешь, я пообещаю, что впредь буду осмотрительней?