Клипер «Орион»

Жемайтис Сергей Георгиевич

— Стало быть, по всем морям и океанам плавает без задержки круглый год агромадный корабль, и команда на нем — все души погибших, одним словом, утопших моряков.

— Наша братва, значит? — спросил Зуйков.

— И наша, и всякая. Там самые лучшие капитаны вахту несут и матросы тоже. Души, конечно, только, но порядок у них полный.

— При чем же здесь птица? — спросил Брюшков.

— При том, что помалкивай — и узнаешь при чем. А птица Петрель здесь самая главная, потому что без ее помощи никак не попасть на этот корабль. Птица эта всегда в здешних местах за судами вьется, и надо, чтобы каждый моряк заручился ее дружбой, чтобы у каждого была своя, Петрель. И вот когда он отдаст концы,

душа его вылетит из тела, начнет искать себе подходящее место, то Петрель тут как тут, лети, дескать, за мной, бедная душа, я тебя устрою. И приводит на Великий корабль, и там принимают морскую душу на полное довольствие. Вот она что за Петрель, братцы! Если с ней по-хорошему, то она к тебе с полным почтением, а если вот так, по-брюшковски, то и она может так устроить, что сыграешь за борт с концом и будет твоя душа носиться по ветру над водой и выть в снастях как неприкаянная. Ну что, понятно теперь тебе, кому ты голову хотел скрутить да за что скандал поднял?

— Ну ее, Петрель твою, ко всем святым апостолам. Сказки все это. А насчет Гриньки — пусть сам не задирается. Я еще с ним поговорю при случае. — Брюшков повел глазами, ища сочувствия.

Унтер-офицер Бревешкин витиевато выругался, но нельзя было понять, то ли он на стороне Брюшкова, то ли сочувствует Гарри Смиту.

Громов сказал Брюшкову:

— Разговору у нас с тобой, Назар, будет еще много, и серьезного разговору.

— Не стращай! Я ведь терплю, терплю, да враз все фалы оборву.

— Тише, Назар, тоже мне страстотерпец нашелся, — сказал старший боцман Спирин. — Тебе и так светит неделя в карцере, смотри, как бы хуже не обернулось, вот тогда натерпишься!

Брюшков плюнул и ушел с бака, расталкивая матросов.

— И еще новости, братцы, — сказал Феклин, — и, прямо сказать, неважнецкие новости. Сейчас только Гурман Иванович говорил командиру, что тот немецкий крейсер начисто обобрал пассажирский пароход, что шел из Бразилии. Угля у немцев не хватает да и харчей не густо, вот они и рыщут где-то впереди по нашему курсу. И это еще не все. Бежали мы от англичан, а они уже во Владивостоке нас поджидают вместе с японцами. Так что, куда ни кинь, всюду клин.

— Клин клином вышибают, — сказал Громов.

— И то правда, Иван, — в тон ему поддакнул Зуйков, — пока мы придем во Владивосток, там наши их наладят. И еще мне, братцы, такая мысля в голову пришла: до чего же ушлый наш командир. Не захотел под англичанами ходить, на своего брата руку поднимать и в такой отчаянный рейс вдарился! Ведь, поди, полгода мы будем доскребаться до своих мест, а там, гляди, все и станет на свое место. Одно слово он у нас — мамочка.

Зуйков вовремя подал нужное слово, матросы стали живо и весело обсуждать новости, принесенные Феклиным. Все сошлись на том, что «наши вышибут англичан». Легенда о качурке некоторых позабавила, других навела на грустные мысли, да и то ненадолго. Стояли удивительные дни вечного лета. Пассат умерял зной. Шквалы далеко обходили путь «Ориона». Океан дышал глубоко и ровно, осторожно передавая корабль с волны на волну. Не хотелось верить, что где-то под этим высоким небом страдают люди, льется кровь, а за ровной чертой горизонта затаилась смерть.

Погоня

«Орион» обогнул мыс Доброй Надежды, пройдя далеко к югу от него, и, подхваченный ураганными ветрами «ревущих сороковых», помчался к востоку. Впервые рангоут клипера подвергался такому жестокому испытанию. Один шторм сменял другой, часто достигая ураганной силы. Океан, белый от пены, день и ночь ревел и грохотал, вздымая и сталкивая гигантские валы. Волны шли и из просторов Антарктики, ударяя в правый борт клипера, и с запада; создавалась невообразимая толчея волн, особенно

когда налетали шквалы с дождем или ледяной крупой. Ветер зловеще трубил и выл на разные голоса, тщетно силясь разорвать паутину снастей и сбросить за борт мачты с парусами. Офицеры и боцманы, отдавая приказания, надрывались до хрипоты, силясь перекричать голоса бури.

Командир поднялся на мостик. Он был в черном клеенчатом плаще и теплой шапке с кожаным верхом. На мокром настиле, стараясь не держаться за поручни, что в такую качку было невероятно трудно (зато считалось хорошим тоном), стояли Стива Бобрин и лейтенант Фелимор, тоже в непромокаемых плащах и зюйдвестках, мокрых от брызг и водяной пыли. Гардемарин, двигаясь толчками, подошел к командиру и попытался было отрапортовать ему, но ветер срывал слова с губ и уносил с ликующим завыванием за борт.

Воин Андреевич кивнул головой, давая понять, что не время для рапортов, а ему самому и так все ясно.

Водяной холм серо-зеленого цвета, покрытый причудливым кружевом из пены, надвигался на клипер с правого борта, он подбросил его к грязно-серым тучам, низко мчавшимся над разъяренным океаном. «Орион» легко соскользнул с пологого бока волны и с разгона влетел на гребень вала, бегущего на восток. Широкий пенный след стлался из-под его киля, пена клокотала по бортам, клочьями летела по ветру, когда поднимался из воды его утлегарь с мокрыми клиньями трепещущих кливеров.

У лейтенанта Фелимора сияли глаза из-под мокрых ресниц, он улыбнулся капитану и развел руки, чтобы показать, до чего же прекрасно все вокруг. Он был потрясен грозной и величественной картиной океана, разбушевавшегося здесь тысячелетия назад и с тех пор не в силах остановиться хотя бы на денек. Он много читал о «ревущих сороковых», слышал об ураганах в этих местах от старых моряков и, казалось, представлял себе все, что здесь творится, но сейчас, стоя на мокром пляшущем мостике парусника, видел, что все рассказы не раскрывали и сотой доли всей этой потрясающей картины.

Воин Андреевич понял состояние молодого человека, кивнул ему, обнял за плечи, прокричал на ухо:

— Да, зрелище! Что-то похожее мне посчастливилось пережить во время плавания в Охотском море. Зима. Ветер — одиннадцать баллов!

Фелимор закивал головой, польщенный вниманием командира, но сам подумал, что разве какое-то Охотское море может сравниться с «ревущими сороковыми»? И словно в подтверждение его мыслей, навстречу клиперу ринулась гигантская волна, вернее, водяная стена, она поднялась из бурлящих недр и стремительно летела навстречу клиперу под небольшим углом к его курсу. Считанные секунды оставались до того страшного мига, когда она рухнет на палубу, раздавит и смоет людей и все, что на ней находится.

Казалось, что же ничто, никакой маневр не может спасти корабль. Стива Бобрин крикнул в мегафон, предупреждая людей об опасности, и, хотя никто его не услышал, вахтенные схватились за леера, натянутые от носа до кормы, и с ужасом смотрели на поднявшийся до облаков белый гребень. В пятидесяти саженях от клипера водяная стена рухнула с пушечным грохотом. Корабль задрожал, будто ударился о скалу, и понесся дальше, взлетая и скользя вниз среди водяных холмов и долин, заполненных водяной пылью.

Многие матросы на палубе крестились, с благодарностью поглядывая на мостик, где виднелась приземистая фигура командира в черном сверкающем плаще. Сейчас им казалось, что только командир спас корабль, что он подал команду рулевым, те отвернули в сторону и волна рассыпалась у самого (юрта. И хотя после рулевые уверяли, что никакой команды они не получали и сворачивать было некуда, матросы поднимали их на смех, говоря, что со страху они все позабыли и непонятно, как только штурвал удержался в их руках.