Клочок земли чужой

Кинг Фрэнсис

Курода сделал вид, будто он в ужасе от моих слов, но ему было приятно это слышать: он не любил профессора Нозава и относился к нему с презрением.

— Профессор Нозава не дурак, мистер Кинг. Он крупнейший в Японии специалист по Марку Рутерфорду [19] .

— Нет, он дурак. И вы это прекрасно знаете.

Курода прикрыл рот рукой и хихикнул.

— В таком случае я выyнжден согласиться с известной поговоркой: «дуракам счастье».

— Где он достал деньги?

19

Псевдоним

английского писателя XIX века Уильяма Райта.

— Какие деньги, мистер Кинг?

— На эту поездку.

— Из многих источников, надо полагать,— в своем университете, в министерстве, в каких-нибудь фондах.

— Почему бы вам не последовать его примеру?

— Меня никто не приглашал.

— Какое это имеет значение?

— Если бы меня пригласили, тогда, возможно, хоть и не наверняка, мне удалось бы добиться субсидии. Все зависит от приглашения.

— Кто должен вас пригласить?

— Какой-нибудь университет или колледж. Профессор Нозава будет читать лекции в Калифорнии.

— О Марке Рутерфорде? — спросил я с удивлением.

— Нет, мистер Кинг. О буддизме, о позднем буддизме.

— Что за вздор!

— Нет-нет, он знаток буддизма, очень большой знаток.

— А вы не могли бы прочитать лекции о буддизме?

— Я? Вы шутите.

— Итак, если вы получите приглашение от какого-нибудь университета или научного общества, тогда, быть может...

— Пожалуй, это облегчит дело. Но я не уверен. Все так сложно. У меня есть друзья в министерстве, и в университете я старался достойно себя поставить. Можно так выразиться? — Я видел, что он заранее, готов отказаться от всяких попыток. — Право, боюсь, что все это слишком трудно. Пожалуйста, не беспокойтесь. У вас много других забот.

Но я уже твердо решил устроить ему поездку в Англию, и то, что он не хотел меня затруднять, лишь укрепляло мою решимость. Я написал в Лондон своему начальству, в Оксфорд — бывшему своему руководителю и друзьям, которые теперь там преподавали, обратился ко многим писателям, членам парламента и японофилам. Все делали вид, будто заинтересованы, изъявляли полнейшую готовность помочь, но по той или иной причине никто не мог сделать ничего определенного. А потом, к своему удивлению и радости, я получил ответ на письмо, которое за несколько недель перед тем послал Генри Хантеру.

Я знал Генри Хантера с тех самых пор, как он двадцать лет назад напечатал мое первое стихотворение; и после этой любезности — стихотворение было плохое, как и все остальные, которые я выложил перед ним,— он не раз столь же любезно мне помогал. Ведь Генри сам поэт— я едва не написал «был поэтом»; теперь он широко известен главным образом как профессиональный деятель из тех, что постоянно заседают на разных конференциях и в комитетах, а также разъезжают по свету, то произнося речи о свободе культуры, то входя в состав жюри литературных конкурсов, то читая лекции о писательском творчестве в американских университетах. Генри был постоянным членом многих комитетов Британского совета; с неизменной щедростью он читал лекции в зале совета трем десяткам бразильцев, или поляков, или японцев

за вознаграждение, которого не хватило бы, чтобы потом угостить директора обедом.

«... меня заинтересовало то, что вы сообщаете об этом профессоре,— писал он.— Но действительно ли он так достоин помощи, как вы это изображаете? Возникает невольное опасение, не выискали ли вы снова какого-нибудь неудачника, которому только протяни палец — и он отхватит всю руку. Но так или иначе, я, как вам, вероятно, уже известно, приглашен участвовать в предстоящей конференции Пен-клуба в Токио, и лондонское правление вашего совета предложило мне заодно прочитать там несколько лекций. Если хотите, я готов провести вечер в Киото, и вы сможете познакомить меня с этим профессором. Если он действительно таков, как вы пишете, у меня есть некоторые соображения, как ему помочь. Если вы желаете, чтобы разговор касался какой-либо определенной темы, дайте мне знать заранее. На мой взгляд, можно было бы поговорить об «официальном и неофициальном представительстве».

Я поспешил к профессору Курода, чтобы сообщить ему новость.

— Вы ведь слышали о Генри Хантере?

— Ну как же. У меня даже есть где-то его первая книга стихов. Она теперь, кажется, стала редкостью. Издание Блекуэлла, а сам он в то время был еще студентом Оксфорда.

— Прекрасно. Не забудьте захватить эту книгу с собой, когда с ним встретитесь, и попросите автограф.

— При первой же встрече?

— Да. Такие вещи льстят его самолюбию.

— А вы в самом деле уверены... — Он замолчал.

— В чем?

— Ну, вы в самом деле уверены... Понимаете, я не могу избавиться от чувства, что мистер Хантер так любезен просто из... из дружбы к вам.

— Ничего подобного. Генри совсем не таков. Если он чего-нибудь не может или не хочет сделать, то говорит об этом прямо.

— Я не хочу беспокоить столь выдающегося человека из-за таких пустяков.

— Генри любит помогать людям. Он что-нибудь сделает для вас, я уверен. Ведь он пользуется очень большим влиянием.

— Но я боюсь показаться ему совсем не таким интересным человеком, как вы меня изобразили. Он будет разочарован.

— Пустое!

Его малодушие начало приводить меня в отчаяние.

— Как многие обаятельные люди, Генри легко поддается обаянию других.

— Но у меня нет никакого обаяния, ровным счетом никакого, мистер Кинг.

— Нет, есть. Вы ему понравитесь. Вот увидите.

Я договорился, что Курода встретится со мной и с Генри на лекции, а потом мы пообедаем все вместе в японском ресторане, гда Курода угощал меня несколько месяцев назад. Но когда лекция началась, я не нашел профессора в переполненном зале.

Генри читает лекции экспромтом. Если он в ударе, это удается ему блестяще; если же нет, он начинает перескакивать с одного на другое, повторяться и порой несколько фраз подряд произносит, закрыв глаза. Но в тот день он не закрыл глаза ни разу. Едва он кончил, его с шумом и смехом окружила толпа студентов, многие просили автограф. Ко мне подошел мой секретарь, японец.

— Только что звонил профессор Курода.

— Профессор Курода? Почему же вы меня не позвали?

— Это было во время лекции. К сожалению, он заболел.