Клод Моне
Шрифт:
И вот Алиса умерла. Для него это была катастрофа. Глядя на него в эти дни, многие думали, что с живописью он покончил навсегда.
«Ерунда! — успокаивал Жан Пьера Ошеде Жеффруа. — Не бойтесь за него. Он снова возьмется за кисти и краски, потому что он еще не выразил всего себя!»
«Мужайтесь! — написал художнику Клемансо. — Это жестокое испытание, но я знаю, что вы сумеете его выдержать».
В 1908 году друзья стали соседями. Президент совета купил в Бернувиле, километрах в двадцати от розового дома, небольшой замок буржуазной постройки. По выходным он покидал улицу Франклина и, закутавшись в плед, усаживался в свой старый тяжелый лимузин, который
Замок Бернувиль был окружен деревьями. Здесь росли тополя, каштаны, буки, кедры, сосны, яблони… Старые и молодые, посаженные новым хозяином. И повсюду, куда ни кинь взгляд, густые заросли самшита. Клемансо любил деревья, правда, на одно из них его любовь не распространилась. Это было огромное дерево. Загораживая своими ветвями окно в его кабинете на улице Франклина, оно мешало ему работать. Он потребовал, чтобы его срубили. Трудность заключалась в том, что дерево росло на земле его соседа — священника.
— Уберите его! — приказал Клемансо.
И священник повиновался.
Растроганный президент написал ему такое письмо: «Здравствуйте, отец! Я с полным правом могу называть вас отцом, ибо благодаря вам наконец увидел свет…»
Ответа он не ждал. Но вскоре получил его и, пораженный, прочитал: «Здравствуйте, сын мой! Я с полным правом могу называть вас сыном, ибо благодаря мне вам наконец открылись небеса…»
Приезжая в Бернувиль, Клемансо первым делом звал к себе папашу Руссо, служившего у него фермером, и вместе с ним обходил свои владения. Однажды, заметив на стволе великолепной яблони толстые наросты желтоватого мха, он остановился и сильно стукнул по нему тростью.
— Руссо! Что это с яблоней?
— А что с ней?
— Да она же болеет! Ее надо лечить!
Руссо хмыкнул и пожал плечами.
— Да ничего она не болеет…
— Как это не болеет? А этот мох?
— Она не болеет, сударь. Она уже умерла.
Вскоре он снова остановился:
— Проклятие! Мой ликвидамбар! Он же совсем больной!
— Вот уж точно, сударь! До весны, знать, не дотянет…
— Значит, здесь не та почва! Его надо срочно пересадить!
— Пересадить такую громадину? Не-е… Не выйдет. Загнется он, вот увидите, загнется.
— Мы сами скорее загнемся! Пересадите его, Руссо, и никаких разговоров. Это приказ.
По земле Клемансо протекал небольшой канал, питаемый речкой Бондой. Водяных лилий здесь, правда, не водилось, зато водилась форель, плавали утки и лебеди. Вообще Бернувиль представлял собой настоящее царство домашних животных: белые гуси, черные индюки, голуби, куры-«голошеи» трансильванской породы, три или четыре собаки, шесть — восемь коров, свиньи. И осел по имени Алиборон.
На неделе, в Париже, после распекания какого-нибудь особенно бестолкового политика, он, вздыхая, частенько говорил главе своего кабинета:
— Ах, старина Винтер! Еще каких-нибудь пара дней, и я увижусь со своим ослом!
«По большей части, — рассказывает Жан Марте [206] , один из его сотрудников, — возвращаясь в Париж, мы ехали через Живерни, где жил Моне…»
Похоронив Алису, художник закрыл зеленые ставни своего дома. Он никого не хотел видеть. С ним оставался только
206
Le Tigre, Albin Michel, 1930.
«Моне всегда восхищался своим сыном, — вспоминает Анри Добервиль [207] , — хотя они почти не разговаривали. „Здравствуй, Моне“, — говорил сыну Клод и слышал в ответ: „Здравствуй, Моне“. На этом беседа заканчивалась, чтобы возобновиться накануне расставания. „До свиданья, Моне. — До свиданья, Моне“. Мои родители, став свидетелями одной из подобных сцен, решили, что они обижены друг на друга или просто в ссоре, и потребовали у Бланш объяснений.
207
Добервиль A.Указ. соч.
— Да они обожают друг друга, — отвечала она. — Клод очень рад, что сын сейчас с ним. Просто они не испытывают надобности в пустой болтовне. Они оба терпеть не могут изрекать банальности».
Итак, Моне остался один. Все валилось у него из рук. Он сжег письма Алисы. Больные его глаза не высыхали от слез. Да, больные глаза. В 1912 году врачи уже поставили ему диагноз: двойная катаракта. Особенно сильно она затронула правый глаз.
«Может, это так и есть, — пытался успокоить его Клемансо, припомнивший к случаю, что он все-таки врач, — но это не значит, что вам угрожает потеря зрения. Скоро катаракта на больном глазу созреет и ее можно будет удалить!»
С братом Леоном художник окончательно рассорился. Причина была в Жане. Химик Леон знал, что Жан болен, и подозревал, что его болезнь заразна. Поэтому Жану пришлось уйти с завода в Маромме. По правде говоря, его не просто уволили — его грубо выгнали. Это случилось в 1911 году, сразу после того, как от «дурной болезни» умерла пятнадцатилетняя Адриенна, дочь Леона от второго брака. По городку поползли слухи, что заразил ее кузен…
Жан и Бланш переехали в Бомон-ле-Роже, департамент Эра, и решили заняться разведением форели. Очень скоро выяснилось, что Жан, ослабленный болезнью, не в состоянии управлять предприятием. Они снова снялись с места, чтобы найти приют в Живерни, на вилле «Зяблики», купленной для них «папой Моне».
У французов есть поговорка — веселый, как зяблик. К Жану она не имела никакого отношения. Он понимал, что неизлечимо болен. Мало кто из соседей и деревенских знакомых сомневался в природе этой болезни. Кое-кто из них поделился с нами своими догадками: речь шла о последствиях любовных авантюр. По слухам, он подхватил эту гадость в Швейцарии, куда ездил по поручению и за счет своего дядюшки и патрона, руководившего лабораториями швейцарской фирмы «Жежи».
Бедняжка Бланш!
И бедняга Моне! В январе 1914 года ему пришлось наблюдать за медленным угасанием своего старшего сына. Он писал Шарлотте Лизес, первой жене Саш а Гитри: «Что за пытка смотреть, как он постепенно тает у меня на глазах! Как мне тяжело…» [208]
208
Письмо опубликовано Даниелем Вильденштейном.