Клодина уходит...

Колетт Сидони-Габриель

Я не решаюсь лечь в постель и допоздна, пока горит лампа, засиживаюсь у затухающего камина, прислушиваюсь к глухому шороху и шелесту гонимых ветром по гравию опавших листьев, к беготне неведомых мне зверьков. Чтобы придать себе храбрости, я дотрагиваюсь до широкого лезвия охотничьего ножа, но холодная сталь не только не успокаивает меня, а ещё больше пугает.

Что за глупые страхи! Разве эта старая дружелюбная мебель уже забыла меня? Нет, не забыла, но она знает, что я скоро покину её, и не может больше служить мне надёжной защитой. Моё старое украшенное резьбой пианино, своими гаммами я утомила тебя.

«Больше жизни, моя маленькая

Анни, больше жизни». На этом портрете, сделанном по дагерротипу, – выпускник Политехнической школы с осиной талией, мой дед. Он рыл колодцы на вершинах гор, занимался разведением трюфелей, пытался осветить морское дно «с помощью китового жира, зажжённого в прозрачных, герметически закупоренных сосудах» (!); одним словом, он разорил жену и дочь, этот легкомысленный, не знающий угрызений совести человек, а те обожали его. У него была удивительно тонкая талия, если фотография ему не льстит. Любая женщина сегодня могла бы ему позавидовать. Красивый лоб мечтателя, по-детски любознательные глаза и маленькие руки в белых перчатках… Вот и всё, что я о нём знаю.

Над пианино, на стене, – плохая фотография моего отца, я помню его уже старым и слепым. Этот изысканный господин с седыми бакенбардами, неужели я дочь столь… заурядного человека?

От моей матери ничего не осталось. Ни одного портрета, ни одного письма. Моя бабушка Лажарис отказывалась говорить о ней и лишь повторяла: «Молись за неё, дитя моё. Да ниспошлёт милосердный Бог прощение всем изгнанным, пропавшим и усопшим…» К чему думать об этом сейчас? Пусть она останется в моём воображении такой, какой я всегда её себе представляла: хорошенькой женщиной с печальными глазами, которая ушла из дома, а может быть, покончила с собой… Мне бесконечно жаль её, но я не хочу докапываться до истины!

Мне приносят сразу два письма. Значит, у меня появились две причины для беспокойства. Благо одно из них от Клодины, второе – от Алена. К тому же сегодня утром я чувствую себя куда лучше, бодрее. На меня успокаивающе действуют и свежий утренний воздух – кукушка на кухне ржавым голосом пропела восемь раз, – и ароматный горячий чай, который дымится в голубой чашке, и безумный аппетит Тоби – он скачет, пронзительно верещит, недовольный тем, что я слишком долго валяюсь в постели. Я с удовольствием вдыхаю лёгкий прозрачный воздух, от него веет чем-то праздничным, от него веет моим отъездом; так я, Клодина, на свой лад наслаждаюсь тишиной полей, мечтая о звоне бубенчиков на дальних дорогах… Мне бы следовало жить в тысяча восемьсот… тридцать каком-то году… быть молодой креолкой. Ведь в те времена они были в моде. Неудачное замужество, таинственное похищение, неудобный и лёгкий костюм, башмаки на шнуровке, в которых больно ходить по камням, тяжёлая почтовая карета, кучер с трубкой в зубах… что ещё? Сломанная ось, неожиданные приключения и встреча, предопределённая самой судьбой… Прекрасный, смешной и сентиментальный роман наших бабушек…

В конверте с французской маркой – всего несколько слов от Клодины:

Милая моя маленькая Анни, не знаю, где Вы сейчас. Хотелось бы, чтоб моё письмо дошло до Вас и Вы бы узнали, что Марта в Париже объясняет Ваш таинственный отъезд очень кратко: «Моя невестка уехала в деревню, у неё тяжёлая беременность!» Я бы от души Вам того желала! Тогда всё стало бы для Вас куда проще… Знайте также, что Леон и его супруга находятся, как мне

кажется, в полном здравии и живут в полном согласии.

Прощайте, я хотела Вас успокоить и предупредить. Только и всего… а также получить от Вас весточку, потому что это сильнее меня, я очень опасаюсь за Вас. Я сказала Вам: «Не пишите мне, если лечение моё Вам не поможет». Да, но речь шла о лечении! А я хочу знать о Вас всё, о Вас, от которой я раз и навсегда отказалась. Всего несколько слов, пришлите открытку, телеграмму, подайте какой-нибудь знак… Пусть это будет мне наградой, Анни. Сообщите мне, здоровы ли Вы, или по-прежнему больны, или, как принято говорить, окончательно «погибли», или же… с Вами то, о чём говорит Марта… Хотя нет, только не это! Оставайтесь той изящной и хрупкой амфорой, которую так легко можно обхватить руками.

Клодина.

Вот и всё! Да, это всё! Нежная обеспокоенность Клодины не удовлетворяет меня. Когда у самого в душе пусто, как у меня, надеешься на помощь других.

Болезненная усталость охватывает меня, несмотря на светлый утренний час. Зачем надо было мне так близко узнать этих людей, пережить все эти дни? Я перечитываю письмо Клодины, и её несвоевременная нежная участливость оживляет во мне уже полузабытые картины, я смотрю сквозь них прямо перед собой и не замечаю квадратный конверт, надписанный твёрдым почерком Алена… Дакар… Дакар… Где это я видела название этого города, оттиснутое жирным шрифтом в маленьком кружочке? Почему «Дакар»? В прошлый раз там было «Буэнос-Айрес»…

Я вскрикиваю, и туман вдруг рассеивается. Дакар! Значит, он возвращается, он в пути, он совсем близко, он будет здесь завтра, уже совсем скоро!.. Так вот что таила в себе сегодня утренняя тишина? Я неловко разрываю конверт, а вместе с ним и письмо, чёткие буквы так и прыгают у меня перед глазами… Я читаю приблизительно следующее: «Дорогая Анни… наконец… возвращение… встреча с нашими друзьями… которые путешествуют ради собственного удовольствия… задерживают меня… вопрос десяти дней… найти дом в полном порядке, а Анни счастливой…»

Десять дней! Десять дней! Такой недолгий срок дарует мне судьба для размышлений. Это очень мало. Этого будет достаточно.

– Леони!

– Что угодно сударыне?

Она держит в фартуке трёх слепых, только родившихся котят и как бы оправдывается со смехом:

– Дело в том, что я пошла их топить.

– Только побыстрее. Чемоданы, дорожный несессер – всё должно быть готово к пятичасовому экспрессу. Мы возвращаемся в Париж.

– Опять!

– Вас это не устраивает? Ни на минуту не стану вас задерживать, если служба у меня вам не по вкусу…

– Я этого не говорила, сударыня…

– Тогда поторопитесь, господин Самзен сообщает мне, что возвращается.

Я слышу, как она на втором этаже срывает свой гнев на ящиках комода и на замках стенных шкафов…

Сколько же вокруг коробок, сколько пакетов! В комнате стоит странный смешанный запах, пахнет новой кожей, просмоленной бумагой, грубошёрстной тканью и даже резиной, ведь у меня теперь есть большой непромокаемый плащ. Я многое сумела сделать после своего поспешного возвращения в Париж. Побывала у сапожника, у портного, у шляпника… Я говорю так, как говорят мужчины, но в этом виновата мода, а никак не я.