Клодина уходит...
Шрифт:
– А ведь в этом доме совсем недурно, – констатирует Клодина, оглядываясь по сторонам. – Эта маленькая гостиная даже очень мила.
– Вы так считаете? И спальня тоже, взгляните. Здесь не чувствуешь себя в гостинице.
– Действительно, нет, скорей это очень милый… как бы вам сказать, простите за выражение… дом свиданий.
– Да? Я в таких домах никогда не бывала.
– И я тоже, Анни, – смеётся она. – Но мне о них рассказывали.
Это открытие заставляет меня призадуматься: «Дом свиданий…» Какая
– Выпейте чаю, Клодина.
– Ух, какой он крепкий! Положите хотя бы побольше сахара… Ах, вот и Тоби! Чудесный Тоби, мой чёрный ангел, квадратная лягушечка, настоящий мыслитель, сосиска на лапках, пёсик с мордочкой сентиментального убийцы, дорогой мой, сокровище моё!..
Теперь она стала прежней Клодиной, она опустилась на четвереньки на ковёр, шляпа её упала, она крепко целует Тоби, а он, готовый вонзить в любого свои крепкие зубы, околдованный ею, позволяет ей себя тискать…
– Как поживает Фаншетта?
– Хорошо, благодарю. Представьте себе, она родила ещё троих! В общей сложности в этом году это уже девять. Я напишу господину Пио… К тому же котята совершенно неинтересные, сероватые, беспородные, сыновья какого-нибудь угольщика или белильщика… Но что поделаешь, это идёт ей на пользу.
Она, как маленькая девочка, держит чашку обеими руками. Точно так одно мгновение, всего лишь одно мгновение она держала в саду Маркграфини мою послушно запрокинутую голову…
– Клодина!
– Что?
Но я уже овладела собой и предпочитаю промолчать:
– Нет, ничего…
– Что «ничего», Анни?
– Ничего… нового. Если хотите меня о чём-то спросить, спрашивайте.
Её глаза лукавой школьницы меняются, теперь на меня смотрят проницательные и суровые глаза взрослой женщины.
– Значит, я могу? Могу задать вам любой вопрос?.. Ладно? Ваш муж вернулся?
Я сижу рядом с ней и, как в исповедальне, опускаю глаза на свои чинно сложенные ладони.
– Нет.
– Он скоро вернётся?
– Через четыре дня.
– Что же вы решили?
Я тихо признаюсь:
– Ничего, ничего!
– Тогда объясните, что означает весь этот кавардак?
Она подбородком указывает на дорожный сундук, раскиданную в беспорядке одежду, коробки… Я смущаюсь.
– Так, всякие пустяки на осень.
– Вот как?
Она недоверчиво смотрит на меня… Я не выдерживаю. Пусть она осуждает меня, но пусть не думает, что я решилась на какой-то недостойный побег, на какое-то смешное похищение… И я начинаю быстро-быстро говорить, говорю ужасно бессвязно:
– Понимаете… Марта сказала мне, что Ален и Валентина Шесне…
– Ах, негодяйка!
– Так вот, я приехала в Париж, и я… почти разломала бюро Алена, я нашла письма.
– Чудесно!
Глаза Клодины сверкают, она нервно комкает платок.
Почувствовав её одобрение, я уже говорю не останавливаясь…
– …я
Слёзы душат меня, я тороплюсь, поднимаю голову, чтобы набрать воздуха. Клодина нежно целует мои руки и спрашивает очень тихо:
– Значит… вы хотите развестись?
Я тупо смотрю на неё:
– Развестись… но зачем?
– Как это, зачем? Нет, она неповторима! Послушайте, ведь вы не хотите больше жить с ним?
– Конечно, нет. А разве для этого необходим развод?
– Ну а как же! Но это самый верный способ, хотя и не самый быстрый. Какой вы ещё ребёнок!
Мне не до смеха, я всё больше и больше пугаюсь.
– Поймите же, мне не хотелось бы снова его увидеть! Я же боюсь.
– Сказано очень чётко. Чего вы боитесь?
– Его… что он уведёт меня… что он станет со мной говорить, боюсь увидеть его… Он может быть очень злым…
Я вся дрожу.
– Бедная девочка! – не глядя на меня, еле слышно шепчет Клодина.
Она глубоко над чем-то задумалась.
– Что вы мне посоветуете, Клодина?
– Это не так просто. Я сама не очень хорошо разбираюсь. Надо бы спросить у Рено…
– Нет! – кричу я в ужасе. – Никому ни слова!
– Вы очень безрассудны, детка. Послушайте… Вы хотя бы взяли письма этой дамы? – спрашивает она неожиданно.
– Нет, – признаюсь я, совершенно сбитая с толку. – Но зачем? Они же не мне принадлежат!
– Тоже мне довод! – И Клодина с презрением пожимает плечами. – Ах, чёрт, я ничего не могу придумать. А у вас есть деньги?
– Да… Около восьми тысяч франков. Ален оставил мне много денег.
– Я не об этом вас спрашиваю. У вас есть свои деньги, ваши личные средства?
– Постойте, триста тысяч франков приданого, и потом, три года назад я получила в наследство после смерти моей бабушки Лажарис пятьдесят тысяч франков наличными.
– Ну и ладно, с голоду вы не умрёте. Вас не слишком волнует, если позднее, при разводе, вам придётся взять вину на себя?
В ответ я высокомерно качаю головой: «нет».
– И меня тоже, – как-то странно говорит Клодина. – Тогда, дорогая моя девочка… уезжайте.
Я молчу, не шевелясь.
– Моя консультация, мой врачебный совет не вызывают у вас, Анни, прилива восторга? Оно и понятно. Но я ничего другого не могу найти, мне больше ничего не приходит в голову.
Я поднимаю на неё полные слёз глаза и молча указываю на свой дорожный сундук, грубошёрстный костюм, высокие ботинки, плащ – ребяческое снаряжение великой путешественницы, приобретённое за эти последние дни. Она улыбается, но её чудесные глаза затуманиваются: