Клодина уходит...
Шрифт:
Однако какие только мысли не приходят мне в голову, и всё потому, что его нет со мной. Какая мука, что нельзя будет во всём признаться ему после его возвращения! Ведь это будет не «Дневник его путешествия», как он полагал, а записки несчастного исстрадавшегося создания…
– Сударыня, вам телеграмма!
Леони своими резкими, чисто солдатскими манерами испугала меня. У меня руки дрожат от страха.
Прибыл благополучно. Отплываем сегодня. Подробности письмом. Сердечный привет.
Самзен.
И
Лучше мне отправиться к Марте, чтоб не оставаться наедине со своими мыслями.
Дома я застаю одного Леона. Как и всегда в эти часы, он сидит за столом в своём кабинете, который Марта прозвала «комнатой пыток». Книжные шкафы с позолоченной решёткой, стол в стиле Людовика XVI, на который этот примерный писатель ни разу не посадил ни единой кляксы – он очень аккуратен, и, когда он работает, руки его лежат на бюваре; в общем, вполне сносная темница.
При виде меня он встаёт и вытирает влажные виски платком.
– Что за жара, Анни! Я не могу родить ничего путного. И потом, хоть сегодня и светит солнце, день какой-то тусклый, тоскливый. Дурной день, в нём есть что-то безнравственное.
– Вы тоже так считаете?
Я живо, чуть ли не с благодарностью, прерываю его. Он смотрит на меня красивыми телячьими глазами, не понимая моего волнения.
– Да, нелегко мне сегодня будет написать шестьдесят строк.
– Ну и достанется вам от Марты, Леон. Он привычно и устало пожимает плечами.
– Как продвигается ваш роман?
Он поглаживает бородку, она у него клином, и отвечает со сдержанной гордостью, едва заметной, как и его талант.
– Неплохо… не хуже предыдущих.
– Расскажите, чем всё там закончится.
Леон ценит во мне снисходительную, благодарную слушательницу, которая выказывает хоть немного интереса к его рассказам о великосветских любовных романах, самоубийствах благородных героев, о разорившихся принцах…
– Развязка мне самому ещё не совсем ясна, – вздыхает бедный Леон. – Муж сумел вернуть к себе жену, но она уже почуяла запах свободы и упирается, она чувствует надвигающуюся бурю. Если она смирится и останется с ним, это будет более литературно, но если она снова сбежит, то, как предсказывает Марта, роман будет иметь хороший сбыт.
У Леона от тех времён, когда он был ещё журналистом, осталось несколько выражений, которые меня шокируют.
– Одним словом, – резюмирую я, – ей бы хотелось сбежать.
– Ещё бы!..
– Так пусть же она уходит…
– Но почему?
– Потому что она «почуяла запах свободы»… Леон негромко смеётся, пересчитывая написанные страницы.
– Странно слышать такое от вас… Марта ждёт вас в кондитерской «У Фрица», – добавляет
Он указывает на слишком ещё тонкую стопку исписанных листков.
– Работайте, мой бедный Леон.
– Шарль, на Вандомскую площадь.
Марта без ума от этого файф-о-клока «У Фрица». Я же предпочитаю свой скромный afternoon tea [4] на улице Инди, его зал с низкими потолками, где пахнет кексом и имбирём, его посетительниц, старых англичанок с ожерельями из искусственного жемчуга и дам полусвета, назначающих здесь свидания.
Но Марте нравится «У Фрица» длинная белая галерея, которую она пересекает близоруко щурясь, словно отыскивает кого-то, будто её пронзительные серые глаза не успели, едва она переступила порог, осмотреть и оценить всех присутствующих, отыскать знакомые лица, которых она больше не упустит из виду, внимательно изучить фасоны шляп, которые она безошибочно скопирует дома…
4
Послеполуденный чай (англ.).
Какое отвратительное у меня настроение! Как зло сужу я о своей золовке, а ведь только в её обществе, с тех пор как уехал Ален, я чувствую себя уютно и отвлекаюсь от грустных мыслей… По правде говоря, дело в том, что меня буквально трясёт всякий раз, когда мне нужно пройти одной по этой страшной галерее «У Фрица» под беспощадно-насмешливыми взглядами посетителей, сгорающих от желания растерзать своего ближнего.
И сегодня, как и всегда, я бросаюсь вперёд с отчаянной храбростью болезненно застенчивых людей, быстро прохожу по большому залу, с ужасом думая: «Сейчас я споткнусь, зацепившись ногой за собственное платье, у меня подвернётся нога… у меня расстегнулась застёжка на юбке или выбилась прядь волос на затылке…» Охваченная этими страхами, я пролетаю мимо Марты, не заметив её.
Она ловит меня ручкой зонтика и смеётся так громко, что я готова умереть от смущения.
– За кем ты бежишь, Анни? Ты похожа на женщину, которая впервые пришла на свидание… Усаживайся рядом, дай мне зонт, сними перчатки… Ну наконец-то! На этот раз ты спасена! Для женщины, только что испытавшей страшные муки, ты неплохо выглядишь. Страх тебе к лицу. От кого ты хотела спастись?
– Ото всех на свете.
Она смотрит на меня с обидной жалостью и сокрушённо вздыхает.
– Боюсь, мне так и не удастся сделать из тебя что-нибудь путное. Тебе нравится моя шляпка?
– Очень.
Я ответила не раздумывая. Я не успела прийти в себя и даже не взглянула на Марту. Шляпка, вернее, чепчик под Шарлотту Корде из плиссированного муслина живописно обрамляет лицо моей золовки. Во всяком случае, это явная удача. Платье из тонкого батиста с неизменным платком, из-под которого выглядывает её молочно-белая шея, дополняют её наряд, настоящий маскарадный костюм 1793 года. Всё тот же стиль Марии-Антуанетты, но Марии-Антуанетты в тюрьме Тампль. Я бы никогда не посмела появиться на людях в таком виде.