Клодина в Париже

Колетт Сидони-Габриель

– Я вам кажусь уродливым?

– Нет, дядюшка, вовсе нет.

– Но не таким красивым, как Марсель, да?

– Да, конечно! Вряд ли сыщешь мальчика красивее него, и мало найдётся женщин способных с ним соперничать.

– Весьма справедливое замечание! Моя отцовская гордость польщена… Он не слишком-то общителен, мой сын, не так ли?

– Да нет! Он сам пришел ко мне домой позавчера, и мы с ним долго болтали. Он гораздо лучше воспитан, чем я.

– И чем я. Но меня удивило, что он уже нанёс вам визит. Ужасно удивило. Это настоящая победа. Мне хотелось бы, чтобы вы меня представили своему отцу, дорогая

кузина. О, семья! Прежде всего я исповедую культ семьи. Я один из столпов старых традиций.

– И ипподрома…

– О, как это верно, что вы плохо воспитаны! Когда я мог бы повидать вашего отца?

– Утром, он в это время почти никогда не выходит из дома. Днём он посещает важных людей, увенчанных орденами, и вздымает пыль в библиотеках. Но не каждый день. Впрочем, если вы и в самом деле намерены прийти, я попрошу его остаться дома. Он ещё слушается меня, когда речь идёт о мелочах.

– Ох эти мелочи жизни! Только они и существуют, они заполняют всё, так что для больших дел места не остаётся. Скажите… где вам уже удалось побывать в Париже?

– В Люксембургском саду и в больших магазинах.

– В общем-то этого достаточно. А что, если я поведу вас с Марселем на концерт в воскресенье? Мне кажется, что в этом году концерты достаточно «избранные», чтобы мой сын согласился пойти на риск и посетить хоть один из них.

– На самый настоящий концерт? О да, конечно, благодарю вас, мне бы так хотелось пойти, хотя я в этом не слишком разбираюсь. Мне редко удавалось послушать хороший оркестр…

– Ладно, договорились. Что же ещё? Мне кажется, не составит большого труда развлечь вас. Я хотел бы иметь дочь, но увы! Я прекрасно воспитал бы её, на свой манер! А что вы любите?

Я расцветаю.

– О, столько всяких вещей! Подгнившие бананы, шоколадные конфеты, липовые почки, донышки артишоков, «серу» с фруктовых деревьев, новые книжки, перочинные ножи со множеством лезвий…

Задохнувшись, я хохочу, потому что кузен Дядюшка с серьёзным видом вытаскивает из кармана записную книжку и просит:

– Секундочку, дорогое дитя, я вас умоляю! Шоколадные конфеты, подгнившие бананы – ужас! – и донышки артишоков – это всё пустяки, детские игрушки, но вот что касается липовых почек и «серы», которая бывает исключительно на фруктовых деревьях, то я не знаю таких складов в Париже. Может, обратиться на какую-нибудь фабрику?

В добрый час! Вот человек, который умеет по-настоящему шутить с детьми! Отчего же чувствуется, что сын с ним не ладит? Вот и Марсель возвращается, на его хорошенькой мордашке застыло подчёркнуто равнодушное выражение. Кузен Дядюшка встаёт, старая ведьма встает, красавица киприотка ван Лангендонк встаёт; общее отступление. Распрощавшись с дамами, тётушка осведомляется:

– Крошка моя, кто проводит вас домой к отцу? Может быть, моя горничная…

– Или я, бабушка, – любезно предлагает Марсель.

– Ты… Да, но в это время надо взять извозчика, мой дорогой.

– Как, вы отпускаете его на извозчике в этот час? – спрашивает мой кузен Дядюшка так насмешливо, что тётушка Кёр замечает это.

– Друг мой, я несу за него моральную ответственность. Кто ещё позаботится об этом ребёнке?

Продолжения разговора я не слышу, я надеваю шляпку и жакет. Когда я возвращаюсь, кузен Дядюшка уже исчез, и на лице тётушки Кёр постепенно снова

возникает улыбка старой дамы, ночующей в Тюильри.

Мы прощаемся, до скорой встречи, и вот уже после тёплого замкнутого мирка гостиной – холодная улица.

На остановке на улице Жуффруа мы садимся в фиакр на «дутиках»! Я ещё не пресытилась удовольствием езды на дутых резиновых шинах и признаюсь в этом Марселю. Он молча улыбается. Внезапно я бросаюсь в атаку.

– Ваш отец очень мил.

– Да, мил.

– Постарайтесь сдержать свою душераздирающую нежность, о самый пылкий из сыновей!

– Что вы хотите? Я ведь не сегодня познакомился с папой, не правда ли? Я знаю его уже семнадцать лет.

Я замыкаюсь в оскорблённом молчании.

– Не дуйтесь, Клодина, всё это слишком сложно объяснить.

– Вы правы, мой друг, меня это совсем не касается. Если вы не расхваливаете на каждом углу своего отца, значит, на то у вас есть причины.

– Конечно, у меня есть причины. Мама была из-за него очень несчастна.

– Это продолжалось долго?

– Да… полтора года.

– Он её бил?

– Нет, что вы! Но его никогда не бывало дома.

– И вас он тоже сделал несчастным?

– Нет! Не в этом дело. Но, – объясняет мой «племянник» со сдержанной яростью, – он умеет так уязвить, задеть. По натуре мы с ним слишком разные люди и не испытываем друг к другу особой симпатии.

Последнюю фразу он произнёс тоном человека искушённого, она прозвучала слишком литературно, что меня покоробило.

– Клодина!.. В прошлый раз мы остановились на письме Люс. Продолжайте, мне так хочется услышать продолжение! Это гораздо интереснее, чем перемывать семейное грязное бельё и заглядывать в кипящие кастрюльки.

О, это снова мой прежний Марсель, мой прекрасный Марсель.

В прерывистом свете газовых фонарей, мимо которых мы проезжаем, его тонкое лицо то сияет, то исчезает, то снова сияет, то погружается в тень, и каждые три секунды я различаю ямочку на его упрямом изящном подбородке. Взволнованная, возбуждённая проведённым в гостях вечером, темнотой, новыми лицами, слишком крепким чаем, я чувствую себя так уютно, согревая озябшие руки в лихорадочно горячих ладонях моего «племянника». До сих пор я рассказывала ему правду; сегодня речь идет о том, чтобы сочинить, сотворить что-то подходящее. Солжём! «Соврём в охотку!», как говорит Мели.

– Ну так вот, я вернула Люс её письмо «искромсанным».

– Разорванным?

– Да, искромсанным в клочки.

– Что она сказала?

– Она рыдала не стыдясь, в голос.

– И… это было ваше последнее слово? Двусмысленное и как бы стыдливое молчание Клодины… Марсель вытягивает вперёд свою красивую голову, жадно ловя каждое слово.

– Нет… Она приложила все усилия, чтобы поколебать меня в моём решении. В тот день я отвечала за воду – понимаете, у нас каждый по очереди носил в дом воду, – так она подкараулила меня в спальне, дождавшись, когда уйдут остальные, чтобы поговорить со мной. Угрожала мне, что станет громко рыдать, чтобы досадить мне, и так достала меня, что наконец я, сидевшая на её кровати, взяла её к себе на колени. Она обвила руками мою шею, положила мне голову на плечо, потом показала на дортуар мальчиков, расположенный в глубине двора, как раз напротив наших окон: видно было, как они раздевались перед сном.