Клодина в Париже
Шрифт:
На кухаркиной бумаге, в кухаркином стиле, да и правописание кухаркино, какие-то туманные сведения:
А по мне, так не советую вам идтить на улицу Траверсьер, но вы ничем не рискуете, коли проводите меня к Леону; это удобная зала рядом с пивнушкой, о которой я вам говорил, и там вы увидите разных особ, с ними стоит познакомиться, жокеи из Медрано и так далее. А что касаемо Эрнестины и Долгоносицы, будьте осторожней! не думаю, что Викторина всё уже решила. На улице Лафита Бабка должна вам сказать, что гостиница эта место надёжное.
Хорошенькая публика!
Нет, решительно этот Шарли внушает мне отвращение. Мой кузен Дядя был совершенно прав, когда заставил вышвырнуть его из лицея Буало… У такого смуглого черноволосого парня, должно быть, и на груди растут волосы…
– Мели! Съезди поскорее к тётушке Кёр, возьми фиакр, надо отвезти этот пакет Марселю вместе с письмом, которое я ему напишу. Не оставляй только у консьержа…
– Уж письмо-то, люди добрые! Само собой, я отнесу его наверх! Ты моя раскрасавица! Будь спокойна, мой цыплёночек, все будет передано. Никто и глазом моргнуть не успеет!
Ей я могла довериться. Её преданность подогревалась мыслью, что я могу отважиться на… Не стоит выводить её из заблуждения. Раз это её так радует.
Однако на Фаншетту и в самом деле становится как-то смешно смотреть. На свою «парижскую» корзинку она соглашается лишь при условии, что я положу туда кусок своего старого вельветового халата. Она энергично разминает лапками этот клочок, царапает его когтями, сбивая в комок под себя, греет своим телом, а то и вылизывает – видимо, в мечтах о своём будущем потомстве. Соски её набухли и стали болезненными при прикосновении; она просто одержима мучительным желанием, чтобы её гладили, «приласкали», как говорят у нас в Монтиньи.
Сияющая Мели приносит мне записочку от Марселя с благодарностью за возвращенный бумажник!
Спасибо, дорогая, я ничуть не был обеспокоен (да уж, чёрт побери!), зная, что бумажник в ваших милых ручках, которые я нежно целую, умеющая хранить тайну Клодина.
«Умеющая хранить тайну Клодина». Это может быть и иронией, и просьбой молчать.
Папа работает с господином Мариа; это означает, что он доводит до изнеможения несчастного малого, заставляя его перетаскивать с места на место все свои книжки. Сначала он сам, подкрепляя себя страшными ругательствами, прибил двенадцать полок к стене библиотеки, двенадцать полок, предназначенных для книг в восемнадцатую долю листа большого формата – 56x72. Превосходная работа! Только вот, когда тихий, преданный, по уши в пыли господин Мариа захотел расставить эти фолианты, он обнаружил, что папа ошибся на сантиметр, размечая расстояние между полками, и книги не могут на них стоять прямо. Так что приходилось отрывать от стены все эти проклятые доски, кроме одной. Нечего сказать, хорошо помогли папины «Чёрт побери!» и «Разрази меня гром». Меня просто сразила эта катастрофа. А господин Мариа
– О, это ничего, мы просто немного раздвинем одиннадцать полок.
Сегодня я получила огромный пакет прекрасных шоколадных конфет, само собой, с письмом от моего кузена Дядюшки:
Мой милый прелестный дружок, ваш старый дядюшка нашёл себе сегодня замену в виде этого пакета, и, надеюсь, вы об этом не пожалеете. Я на недельку или дней на десять уезжаю по делам. По моему возвращению, если вам будет угодно, мы сможем изучить множество других развлекательных и плохо проветриваемых заведений. Проявите заботу о Марселе, он – без всяких шуток – немало выигрывает от общения с вами. Целую с дядюшкиной нежностью ваши ручки.
Ну так вот – без всяких шуток, – я предпочла бы Дядюшку, а не шоколад. Или лучше – и Дядю, и шоколад. Впрочем, конфеты потрясающие. Люс продалась бы за половину этого пакета. Постой, Фаншетта, если ты хочешь, чтобы я тебя пристукнула, можешь продолжать в том же духе! Это маленькое чудовище очень ловко засунуло в открытый пакет свою лапу на манер ложки; однако получит она лишь половинки шоколадных бомбочек, да и то, когда я толстым концом нового пера извлеку из них сливочную начинку.
Я не видела Марселя два дня. Я немного стыжусь того, что мне лень навещать тетушку Вильгельмину, и сегодня я иду туда, не испытывая особого воодушевления, хотя и принарядилась для этого. Я очень люблю свою облегающую костюмную юбку и блузку из блёклого голубого зефира, благодаря которой кожа моя кажется оранжеватой. Перед тем как отпустить меня, папа торжественно изрёк:
– Скажи моей сестрице, что у меня работы выше головы и не остаётся ни минуты свободного времени, чтобы ей, чего доброго, не вздумалось надоедать мне дома! А если на улице к тебе будет проявлено недостаточное уважение, несмотря на твой юный возраст, засади им хорошенько кулаком прямо в морду!
Снабжённая этими мудрыми советами, я засыпаю во вполне пристойном и зловонном омнибусе «Пантеон—Курсель» на целых сорок минут и пробуждаюсь лишь на конечной остановке, на площади Перейр. Чёрт побери! Не так уж часто со мной случается подобная глупость! Мне приходится возвращаться пешком на проспект Ваграм, где недоброжелательная горничная, осуждающе взглянув на мои короткие волосы, сообщает, что «госпожа только что вышла». Вот удача так удача! Я, не задерживаясь, проворно «скатываюсь» по лестнице без помощи лифта.
Парк Монсо со своими нежно-зелёными лужайками, окутанными туманной водяной завесой от поливальных вертушек, притягивает меня, точно лакомый кусочек. Здесь гораздо меньше детей, чем в Люксембургском саду. Это намного лучше. Но зелёные лужайки подметают, будто паркет! Всё равно, меня завораживают деревья, а нагретый влажный воздух, который я вдыхаю полной грудью, совсем разморил меня. Всё-таки парижский климат слишком тёплый. Какая это прелесть – задумчивый шелест листвы!
Я опускаюсь на скамейку, но старый господин, по усам и волосам которого словно прошлась кисточка с лаком, теснит меня, упорно стараясь сесть на подол моей юбки и тыча мне в бок локтем. Обозвав его «старой перечницей», я с достоинством удаляюсь, чтобы пересесть на другую скамью. Какой-то телеграфистик – что это он тут делает? – попеременно прыгает то на одной, то на другой ножке, гоня перед собой плоский камешек, останавливается, смотрит на меня и кричит: