Клоун Шалимар

Рушди Ахмед Салман

— Ладно, я подниму этот вопрос, — сказал он, а затем, подавшись вперед, доверительно попросил: — Расскажи мне об этой девушке.

И Шалимар, обычно неохотно отвечавший на вопросы, расслабился и заговорил.

Слушание дела Номана Шер Номана состоялось полгода спустя в окружном суде Лос-Анджелеса, в Ван-Найсе. Судьей был назначен Стэнли Вайсберг, председательствовавший на процессе по делу об избиении Родни Кинга четырьмя копами, оправдание которых вызвало беспорядки в городе. На спокойного, уверенного в себе профессионала лет пятидесяти пяти последовавшие за процессом передряги никак не повлияли. В связи с напряженной обстановкой после взрыва торгового центра в здании суда и вокруг него были приняты беспрецедентные меры предосторожности. Закованного в наручники, с цепями на ногах Шалимара каждый день доставляли и увозили в белом бронированном фургоне с полицейским сопровождением из одиннадцати машин, напоминавшим президентский кортеж, с постами по пути следования, мотоциклистами и снайперами на крышах. «Такие случаи, как с Джеком Руби, нам тут ни к чему», — откомментировал это новый шеф полиции Уилли Уильямс. Когда же репортер спросил, как бы он оценил

уровень принятых мер с точки зрения их интенсивности, тот ответил коротко: «Именно так мы бы всё обставили, если бы это был Арафат».

В самом начале для подбора кандидатов в присяжные было разослано пятьсот анкет с вопросником в сто страниц. На их основании и с учетом мнения судей из этого числа выбрали двенадцать человек, и еще шестеро на всякий случай были зачислены в резерв. В состав присяжных попало четверо мужчин и восемь женщин младше сорока. Тиллерман хотел, чтобы присяжные были среднего возраста и притом чтобы преобладали женщины. Он считал себя знатоком человеческой натуры и принадлежал к разряду философствующих юристов, давно распрощавшихся со всеми иллюзиями. Он был убежден, что люди молодые, еще серьезно не задумывающиеся о смерти, менее склонны к ожесточенности во время суда над убийцей. Что же касается доминирующего количества особ женского пола, то и на это Тиллерман имел свои резоны. Клоун Шалимар был очень красив собой, к тому же мужчина с разбитым сердцем, которого обманули и предали. Преступление на почве страсти в Калифорнии не оправдывалось законом, но Тиллерман полагал, что подобная мелодраматическая подоплека должна помочь защите.

По сравнению с солидным, многоопытным Тиллерманом представлявшие сторону обвинения Джанет Миенткевич и Ларри Танидзаки, которым едва исполнилось по тридцать, казались младенцами-несмышленышами, тем не менее они успели пройти хорошую школу и были исполнены решимости выиграть процесс. Правда, Танидзаки в разговоре с коллегой высказал некоторые сомнения по поводу того, что им удастся добиться смертного приговора, — по его опыту, присяжные не любили осуждать людей на смерть, — но Миенткевич поспешила его разуверить. «Кого же тогда казнить, если не таких, как он?!» — воскликнула она. Их самой большой головной болью было то, что защита может попытаться отвести обвинение. Как ни странно, несмотря на то что убийство Максимилиана Офалса произошло ясным солнечным днем, у них не было ни единого свидетеля преступления. Казалось, вся улица сознательно закрыла на это время глаза, точно так же, как это сделали обитатели лос-анджелесской центральной тюрьмы во время сведения счетов между гангстерами. В распоряжении обвинения был нож с отпечатками пальцев, имелась окровавленная одежда, был и мотив преступления, не хватало лишь одного — живого свидетеля. Правда, на предварительном слушании Тиллерман заявил, что его клиент не станет отрицать сам факт преступления, однако предупредил, что если обвинение будет настаивать на смертном приговоре, то тогда, вполне возможно, защита будет требовать его оправдания. «Видите ли, — уклончиво заметил он, — у моего клиента очень тяжелое психологическое состояние». На вопрос судьи Вайсберга, с чем это связано, Тиллерман вполне серьезно ответил: «Он находится под воздействием магии».

«Женщину, которая родила меня, ты убил за то, что она посмела тебя оставить, — писала Кашмира. — Мужчину, отца моего, ты убил за то, что он посмел ее у тебя отнять. Из-за своего эгоизма, из-за чудовищного тщеславия, из-за того, что ты оценил свою честь дороже, чем жизнь другого, ты убил двоих. Ты отмыл свою честь их кровью, но она и теперь вся в крови. Ты пожелал уничтожить их, но и это тебе не удалось, ты не убил их, потому что вот она, я, во мне они оба живы — и Максимилиан Офалс, и Бунньи Каул. А ты, мистер убийца, чувствуешь, что в тебе поселилась я, а, господин фокусник? По ночам, когда твои глаза закрыты, ты видишь меня у себя внутри? Кто мешает тебе заснуть и, если заснешь, кто долбит тебя, пока не проснешься? Ну как, господин убийца, ты вопишь во сне? Кричишь и плачешь, мистер шутник? Не смей называть меня падчерицей! Я тебе никакая не дочь, у меня есть отец и мать, и они оба живут у тебя внутри вместе со мной. Оба они мучают тебя — и зарезанная тобою мать, и отец. Я — Максимилиан Офалс и Бунньи Каул, ты же ничто, и меньше чем ничто. Ты грязь под моим каблуком».

В начале девяносто третьего она на короткое время вернулась к работе. Друзья настояли, и она колесила по сто первому шоссе, где, начинаясь чуть южнее Сан-Диего, возле Президио-парка уходила на север, к миссии Сонома, старая дорога с цементными колоколами на подпорках в виде крюков. Они отмечали путь, впервые проделанный в 1771 году монахом-францисканцем Хуниперо Ceppa. Она собирала все, что могло пригодиться для задуманного ею фильма «Камино Реал». Однако мысли ее были далеко, и через несколько недель она прекратила свои поездки. Позвонил и пригласил на ужин претендент на ее руку — парень-реклама. Под нажимом подруг она согласилась, но, хотя он явился с цветами, в блейзере и при галстуке, повел ее в шикарный ресторан, стал уверять, что она красивее любой кинозвезды и даже пытался не говорить о себе самом, она не досидела до конца ужина, извинилась, что пока не готова для общения, и сбежала.

Решив, что пора сменить обстановку, она вернулась в большой дом на Малхолланд-драйв, к духу своего отца. Ольга Семеновна, дочери которой теперь были при ней — они поселились в одной из пустующих квартир, — провожала ее со слезами и пообещала навещать в роскошном гнездышке так часто, как только сможет. Но в «роскошном гнездышке» Кашмира с каждым

днем чувствовала себя все более одинокой. Обслуга знала свои обязанности, и все в доме шло заведенным порядком: три раза в день ее кормили, два раза в неделю меняли постельное белье. Вооруженные охранники лучшей охранной фирмы «Джером» молча исполняли свою работу, ежедневно посылая рапорты самому вице-президенту фирмы. Дневная смена в основном следила за входами и выходами по всему периметру ограды; более многочисленная ночная в специальных очках, позволявших видеть в темноте, контролировала всю территорию с помощью вращающихся прожекторов, что делало дом похожим на кинотеатр в день премьерного показа. Кашмире не было необходимости давать кому-либо какие-то указания, скорее наоборот — указания давали ей самой. Ей было предписано в случае неприятных неожиданностей укрыться в оборудованном в стене помещении, которое в прежние времена служило гардеробной для некой кинозвезды и где теперь Кашмира хранила свои немногочисленные и ненужные в данной ситуации наряды. Ей внушали, чтобы в случае проникновения в помещение постороннего она ни в коем случае не пыталась захватить преступника самостоятельно. «Не геройствуйте, мэм, — сказали ей, — и предоставьте нам возможность сделать все, что требуется». Недавно в фирме «Джером» разыгрался скандал. Один из ее лучших агентов завел интрижку сразу с двумя очень состоятельными клиентками, одна жила в Лондоне, другая — в Нью-Йорке. Ради удобства, чтобы не проговориться во время ночных забав, он называл их обеих одним и тем же ласкательным прозвищем — Зайка. В конце концов все раскрылось, и судебный иск, который вчинили фирме обе пассии, нанес значительный урон не только ее репутации, но и финансовому положению, что, в свою очередь, привело к установлению администрацией драконовских правил, согласно которым охранникам вообще запрещалось вступать с клиентами в разговоры на посторонние темы, а в случае необходимости делать это лишь в присутствии третьего лица. Кашмира к общению не стремилась. Ей хотелось, чтобы к ней никто не приставал. Только раз она попросила одного из охранников дать ей очки ночного в и дения — просто так, для развлечения, как она выразилась. Он сунул их ей украдкой, виновато оглядываясь по сторонам, словно мальчишка, назначающий девушке тайное свидание. «Пусть это останется между нами, мэм, — шепнул он. — Мне даже и смотреть-то в вашу сторону не велено, разве что надо будет стрелять в человека у вас за спиной».

Иногда посреди ночи она неожиданно просыпалась: ей слышалось, будто мужчина поет ей песню о любовных страданиях женщины, и она не сразу поняла, что слушает свою память. Мужчина, полюбивший ее, пел ей трогательные лолыв своем заколдованном саду. Настоящее имя родоначальницы лолов Хаббы Хатун было Зун, что значит «луна». Четыреста лет назад она жила среди полей шафрана под сенью чинар в селении Чандрахар [41] . Проезжавший однажды мимо принц Юсуф-шах Чака услышал ее пение и полюбил ее; они поженились, и она приняла другое имя. В 1579 году император Акбар вызвал принца в Дели, а когда тот явился, заключил его в тюрьму. «Приди, драгоценный мой, и войди в мою дверь, — пела Хабба Хатун. — Отчего ты забыл дорогу к моему дому? Юность моя в цвету, это твой сад, войди же в него и насладись им, — пела она. — Ты покинул меня, и я страдаю. О жестокий, сладка мне боль моя». «Прости меня, Юварадж, — мысленно произнесла Кашмира, — я ведь тоже в тюрьме».

41

Чандрахар— лунное ожерелье (хинди).

Она плавала в бассейне, занималась гимнастикой, наняла частного тренера, хотя знала, что обижает свою подругу — донора яйцеклеток, которая работала с ней много лет. Три раза в неделю играла в теннис с нанятым дня этого профессионалом. Если и выезжала из дому, то лишь для того, чтобы боксировать или стрелять. С каждым днем ее тело делалось все более гибким и крепким, вознаграждая ее за жесткий режим, за монашескую воздержанность, на которую она, богатая женщина, обрекла себя добровольно. Она преуспела в самоконтроле, в укреплении воли. После целого дня, посвященного боксу, стрельбе из лука или посещения клуба Зальцмана, она возвращалась домой, запиралась у себя, писала свои письма, думала свои думы и ни с кем не общалась, а за стенами сторожевые псы, позвякивая цепями, чутко ловили чужие запахи, прожектора обшаривали каждый уголок и люди в очках ночного видения без устали несли патрульную службу. Она жила не в Америке. Она находилась в зоне военных действий.

Судебного исполнителя с повесткой в суд, куда ее вызвала защита в качестве свидетеля, перехватили у входа. Фрэнк, тот самый оперативник, который тайком передал ей темные очки, сопроводил его к Кашмире. Поначалу она решила, что это дурная шутка, — но нет, оказалось, что ее письма приобщены к делу, более того: Тиллерман счел их важной уликой и в связи с этим собирается ее допросить. Он привлек к разбирательству некоего Прентисса Шоу, терапевта, разработавшего метод опознания жертв внушения. Метод предусматривал ответы испытуемого на целый ряд вопросов, в результате чего можно было составить его психологический портрет. Этим методом широко пользовались в организации ХАМАЗ при подборе кандидатов на роль террористов-смертников.

— Мы живем в такую эпоху, когда наши противники прекрасно осознают, что не из каждого человека можно сделать самоубийцу-подрывника или киллера, — вещал Тиллерман, — поэтому именно психологический аспект получил приоритет над остальными факторами. Определяющим моментом стал характер человека. Есть люди определенного психического склада, более восприимчивые к внешнему воздействию, чем другие, и таких можно использовать как ракеты дальнего действия для поражения нужной цели.

С помощью своей методики Шоу определил, что клоун Шалимар относится именно к подобному психологическому типу. Он просыпался по ночам с криками, потому что был убежден, что на него воздействуют черной магией.