Клуб 28, или Ненадежные рассказчики

Кесаревич Милорад

Артимович, изобразив в скульптурах гордыню, чревоугодие, похоть, алчность, уныние, гнев и зависть, проницательно заметил, что каждый указанный грех в той или иной дозировке встречается в любом человеке, включая автора, но квантово-этический дуализм проявляется в том, что в зависимости от дозировки грех может стать смертельным ядом или эффективным инструментом, позволяющим человеку раскрыться, реализоваться: безграничный гнев приводит на обрыв, откуда не выбраться, а праведный гнев становится оружием в борьбе с несправедливостью и злом; слабость чревоугодия грозит одышкой, подагрой, равнодушием и сибаритством, но слабое желание насыщения и плотская чувственность позволяют питать тело и продолжать род; глубокая лень ведет к отеку мозга

и атрофии мышления, но легкая лень позволяет отдохнуть физически и душевно, перезарядить батарею после изнурительных свершений; вызревшая зависть убивает душу, но зависть именная, указывающая на собственное несовершенство, является идеальной мотивацией, побудителем к действию, а гордыня – мой главный и любимый грех – долговязая, гулливеровская гордыня мешает разглядеть детали, важнее которых нет ничего и к которым стоит относиться серьезно, зато щепотка гордыни помогает не утратить верю в себя и отстоять достоинство в непрекращающейся, изматывающей и обреченной на поражение войне за право на собственное слово. Значение имеет дозировка, вот почему скульптура является наилучшей из возможных метафор семи смертных грехов: булыжник может остаться бездушным камнем, а может превратиться в прекрасный монумент – в зависимости от того, что и сколько отсечь.

– Ей мать посоветовала психолога. Теперь трещит с ним по «скайпу». Надо с психологами и психиатрами поговорить насчет возраста пациентов и клиентов: есть ли в общей массе преобладание 28-летнего возраста над другими? Мне кажется, что психиатры над 28-летними не властны.

Я вгляделся в Антося и понял, что он порядочно проварился в омуте уныния: пора и здоровье знать.

– Антось, тебе стоит сменить обстановку.

– Ты прав. Я еду в Дагестан. И Чечню по пути захвачу.

Прозвучало двусмысленно. Стрелка часов оккупировала деление в 17:34, Антось оседлал велосипед.

Вариантов ноль.Хотелось полмира – хватило на велосипед.Хотелось полмира – хватило на велосипед.Карма велогонщика. Вариантов ноль.

Не сегодня: я верю в Антося и знаю, что смена обстановки прочистит мозги, выкорчует занозные мысли, реанимирует веру в себя и, возможно, поможет стать счастливым. Остается ждать. Время, надев медицинский халат, лечит, но лечит безжалостно. Антось десантировался в Дагестане в четверг и пропал с радаров интернета на три дня.

Глава 7

Операция «Багратион», или введенские дебри

Утро 28 мая 1944 г. в районе беларусского Витебска выдалось безоблачным. Западная Двина, набравшись сил и снега после жаркой зимы, неспешно катила ржавые воды, пропахшие керосином и машинным маслом.

Вот и Яуза проснулась: сбросила тонкую чешую льда и выбелила воду от карпа до форели. Я перескочил через Госпитальный мост и быстрым шагом направлялся к метро. Флора прилетела в Москву, чтобы выступить с диджей-сетом в клубе Powerhouse. Желание идти в клуб отпало после сообщения Антося Ўладзiмiравiча: «Вчерась листал фотографии с концерта Powerhouse. Нашел там свою 28-летнюю. Так одна, дуреха, и живет, ибо рядом с ней на фото был замечен сосед-пидор. Если же говорить политкорректно, то сосед-гей, но я из страны-диктатуры, а там не принято ласкаться да в уста лобызаться». Пришлось пойти ва-банк и пригласить Флору на приватную встречу.

Когда солнце высушило придвинскую росу, пилотам отдали приказ на вылет. Старший лейтенант, командир эскадрильи «Шербур» тогда еще просто авиаполка «Нормандия» Марсель Лефевр уселся в кабину истребителя-бомбардировщика «Як-9». Мотор пролаялся и задрожал, как простуженная гончая, готовая броситься по следу зайца. Винты закружились, увеличивая темп. Сигнальные

ракеты взвились ввысь, и эскадрилья тронулась по притоптанному полю.

Самолеты парами, почти касаясь друг друга крыльями, поднимались в небо на бреющем полете, следуя неровностям рельефа – холмам и оврагам. Пилоты буквально прижимали машины к земле, чтобы не выдать себя зенитным орудиям и в целости доставить адресатам сувениры, вылитые из железа и меди.

Молодой апрель щекотал рецепторы запахом талого снега, жирной земли и прелых листьев, заваренных щедро, как чайные листья, легким ароматом набухших почек и постиранным воздухом. Так пахнут надежды. Вместо дискотеки я напомнил Флоре о своем предложении посетить кладбище, и она тут же согласилась.

Навстречу «якам» выдвинулся клин из шести «мессеров» модели Me-109/G. Любой советский летчик знал: столкнуться с таким «мессером» – значит, подписаться на дэлит: немецкие конструкторы превосходно поработали над машиной, модифицировав систему обогащения топлива. Благодаря усовершенствованию пилоты научились входить в отвесное пике, наклоняя самолет к земле на 90°. Так вышло и сегодня: немецкие истребители стремительно ушли вниз, развернулись и сели «якам» на хвост. Шквал огня накрыл французскую эскадрилью, задев и «як» Лефевра. Пилота ранили в ногу и бедро. Он никому не признался, сообщив только, что у самолета «неприятности». «Ведомый» – лейтенант Франсуа де Жоффр – прикрыл отход самолета.

Автомобиль притормозил на пешеходном переходе в последний момент, посигналил, поторапливая, чтобы я поскорей перебежал «зебру». Я выругался и показал средний палец.

Истребитель Лефевра барахлил, то и дело кашлял и замолкал, и французу приходилось планировать, вновь и вновь реанимируя мотор. Пилот спокойно комментировал полет и даже отпускал остроты, развеселив де Жоффра. Любой, кто знал Лефевра, подтвердит: он никогда не жаловался на трудности и наперво думал о других. Кровь струилась по голенищу, заполнила левый сапог. Из хвоста самолета валил ядовитый дым, заполняя кабину. Француз попытался открыть створку, но раму заклинило.

Я лицом впечатался в закрытую наглухо дверь метрополитена, проверил, цел ли нос, и двинулся к соседней двери. Массивные деревянные створки советского образца поддались с натугой.

Самолет пересек линию фронта, показалось поле аэродрома. Осторожно надавив на штурвал, Лефевр причесал землю шасси. Истребитель остановился в конце полосы, и тут взорвались неотстрелянные снаряды. У горящего самолета столпились растерянные механики и оружейники, радиотехники и другие пилоты. Француза вытащили из кабины не сразу.

В вестибюле в нос ударил запах пыли, химикатов, которыми протирают полы и поручни эскалатора, и дешевого быстрорастворимого кофе: кто-то из пассажиров за минуту до меня забежал в метро с пластиковым стаканчиком.

Лефевра срочно отправили в московскую больницу. Врачи не спасли: он умер спустя девять дней – 5 июня в 10:56 по парижскому времени. В тот день в городе на Сене хмельно цвели каштаны. Летчика похоронили на Введенском кладбище у основания памятника французским солдатам, погибшим в кампании 1812 года. Найти могилу уроженца нормандского Лез-Андели, Героя Советского Союза нетрудно: четырехметровая гранитная пирамида, окруженная «ежами» из стволов орудий и подвязанная цепями, укажет путь.

И не только к могиле Лефевра.

Именно на Введенское кладбище я и пригласил Флору. Мы условились, что я подхвачу девушку в гостинице Mercure Arbat Moscow на Смоленской площади, и вместе двинемся к могилам.

Я хорошо помню, как стал свидетелем встречи генерала авиации Марсиаля Валэна, полковника Лиге и майора Мирле в феврале 1942 года. Именно тогда родилась идея организовать французское авиасоединение в составе советских войск. Когда речь идет о выживании, политические воззрения, говоры и вероисповедание отходят на второй план. Принцип простой: «Сражаться всюду, где сражаются» за свободу и честь Франции (или любой другой родины).