Клуб города N
Шрифт:
В недалеком времени я покорно шагал за ним по ночной улице - лишь в трактире еще светились окна. Мы свернули, миновали храм. При виде нас один из нищих поднялся, заковылял к проводнику и, нечленораздельно, с горячностью бормоча, обнял его и припал головой к его груди. Мой проводник негромко ответил, отстранил бродягу, и мы двинулись дальше. Увиденная сцена на меня сильно подействовала. Не вызывало сомнений, что мой проводник и этот нищий были знакомы. "Торопись!
– донесся до моих ушей скрипучий голос.
– Мы должны успеть до
Проводник ввел меня в низкое помещение. Мы спустились по ступеням к площадке с невысоким черно-зеркальным столом, за которым сидели трое уродов с перекошенными лицами. Один из них знаком велел провожатому уйти.
– Ты, верно, жаждешь узнать, почему мы позвали тебя?
– Прежде я хотел бы доведаться, кто вы?
– Мы - те несчастные, кому ты хочешь, но не можешь помочь. Мы - те, кто испил до дна чашу страдания, но остались живы - и даже поднялись выше жизни.
– Что может быть выше жизни?
– спросил я.
– Братство, объединяющее нас, к которому и ты скоро присоединишься, ухмыльнулся один из уродцев.
– Вы принадлежите некоему тайному ордену?
– спросил я, пряча свой страх.
– Наше братство открыто для всех, ты можешь ежечасно лицезреть членов нашего братства на паперти, в обители юродивых, в доме призрения.
– Подобное зрелище не доставляет радости, - заметил я.
Как бы не слыша меня, тот продолжал:
– Мы говорим: этот человек несчастен, он уродлив. Вопреки земным правилам мы должны помочь ему обрести счастье.
– Вам известен рецепт?
– Нам открыты истины, закрытые для других людей. Перенесенные нами ужас, отчаяние и страдания разверзли наши очи и сотворили видимым то, что сокрыто для остальных.
– Но какое касательство имею я ко всему изложенному вами?
– Мы отторгнуты, но мы свободны, - вторил урод как бы сам себе, - и мы забираем того, в ком нуждаемся. У нас нет морали, нет чинов, а есть всеобщее равенство и послушание самому разумному из нас. Настает день, когда кто-то из членов нашего братства уходит - каждый сам решает для себя, когда... Он уходит к тому жителю Земли, с коим возжелал слиться воедино...
– Скажите, значит вы - жители Земли?
– обронил я с нетерпением.
– Мы путешествуем между двумя мирами, низший из которых самоочевидный. Мы принадлежим двум мирам, покуда навсегда не уходим в высший вечный мир... Теперь ты догадался, что один из нас возжелал забрать тебя и слиться с тобой?
– Кто он?!
– вырвалось у меня.
Тут свет, дотоле сильный, начал меркнуть. Один из троицы - самый страшный - упорно молчал, и мне подумалось после слов "один из нас", что именно этот урод и "возжелал забрать меня", а его зловещее молчанье служило подтверждением этого намерения.
Я порывался уйти, но не сделал ни единого движения, словно незримые цепи удерживали меня - цепи в моей душе. Уже не страх, не любопытство, не покорность, а ощущение принадлежности
День и ночь слились воедино. Я уже хотел, чтобы за мной снова пришел незнакомец в цилиндре. Но следом за этим желанием я возмущался. Внутреннее противоборство во мне неизменно вызывало всякое принуждение, несвобода: ведь то, в какой роли мне надлежало выступить, являлось бесцеремонным принуждением.
Я уже не воспринимал по прошествии короткого времени со всей серьезностью происшедшее со мной, а обнаружил себя участником некой мистификации, сознавая притом, что ее цель мне неясна. И вместе с тем явилось прозрение, что за мной пришли не случайно, что выбрали меня намеренно - с некоторых пор я не видел себя полноправным участником жизни. Я тоже не жил, а как бы актерствовал, мистифицировал, то есть я уже как бы отказался от этого мира, не принимал и не желал принять его, но и не думал о другом мире, не знал, где он и не порывался найти его.
Я прозябал. Поутру читал лекции в училище, подолгу сиживал в трактире, раскладывал винт с Леонтием, наблюдал за звездами по ночам - и напряженно думал о ней. Какая связь между ей и ними? Только ли ее уродство (уродство ли?). В их голосах слышались непреклонность, в ее тихом голосе - покорность, слабость.
_____________
...Я стоял в неприметном месте театрального двора, дожидаясь, когда он опустеет. Швеи одна за другой покидали мастерскую. Юлии среди них не было. Наконец я зашел в мастерскую и тотчас увидел ее в дальнем углу - она расчесывала гребнем волосы. Ёе рабочий сарафан, вчетверо сложенный, лежал на столе.
– Я приметила вас в окне, как вы ни прятались, - проговорила она, повернув ко мне бесстрастное лицо.
На полу, на стульях, на столах были раскиданы лоскуты ситца, шелка, льна; остывали угольные утюги, на стенах и на чурбаках развешаны готовые костюмы, платья и раскроенные отрезы. Леденящая прохлада ее руки, которой едва коснулись мои пальцы, заставила меня вздрогнуть.
– Я должна прибрать мастерскую, - она принялась веником смахивать на пол пестроцветные тряпицы.
– Часто ли вы хаживаете в театр, Павел Дмитриевич, простите за любопытство?
– говорила она, сметая сор к объемистому картонному ящику с приставленной к нему лопатой.
– Весьма редко.
– Вы, верно, не верите, что происходящее на сцене как-то соотносится с жизнью?
– Не верю.
– А я вот верю.
– Не посягаю на это ваше право.
Она вознесла глаза на меня и произнесла с укором:
– Не насмехайтесь надо мной!
Когда мы вышли во двор, к нам заковылял старик-сторож, запер дверь мастерской, проводил до ворот.
– Я хотела бы вас спросить, но боюсь доставить вам неловкость, проговорила Юлия.
– Не надо, умоляю, ни о чем спрашивать!
– попросил я.