Клуб города N
Шрифт:
– Вы бредите, Павел...- молвила она, входя в комнату, величаво поворотив свой мраморный лик.
– Знай же, что наша жизнь - сплошной бред, а я всего лишь ищу от него избавленья!
– Уймите огонь бешенства в своем сердце.
– Я взбешен, - произнес я злорадно, пожирая ее глазами, - потому что слишком многое выше и сильнее меня! Но тебе, смиренная послушница, какая корысть от того? Почему ты сблизилась со мной? Кто тебя послал?
– Вы сами, Павел, искали меня - бессонными ночами, в зарницах наваждений, в муках сомнений. Я услышала ваш зов.
Она безучастно смотрела, как я приближаюсь с занесенным
– Вам желается убить меня, Павел?
Я со стоном вонзил острие в косяк двери.
Неведомая сила, которой я не мог и не желал противостоять, спасительно опустила меня на колени, я затрясся в рыданиях, чтобы затем, опомнившись, кинуться вон.
...С некоторого времени я взял обыкновение оборачиваться на улице, вприглядку бросать взоры по сторонам - чудилось, что некто неотступно следует за мной. Я более сам приглядывался к себе, - словно желая высмотреть некоего другого, второго, в себе. За мной начали водиться кое-какие странности: мало того, что ноги сами приводили меня на железнодорожную станцию, о чем уже упоминалось, - я спускался с перрона и шагал по чугуночным путям до пакгауза и назад, к станции, покуда обходчики окриками не прогоняли меня.
Представлялось не единожды, что это не я, а механический манекен, несущий мое имя, бродит под призрачным небом, дышит стылым воздухом, глядит бездумно в окно, пребывая в ожидании, готовый немедля по едва уловимому знаку променять самое себя и все вокруг на малую толику того загадочного, что приближает неведомое и отдаляет зримый мир. Безверие и потаенный страх подноготные неудачи моей жизни - сменились робкой надеждой, готовностью уйти. Иногда я выходил в поле - ветер подымал полову с гумен, бабы в белых платках складывали скирды, - и дышал жадно, ненасытно, будто желая запастись напоследок горьковатой прелестью августа, унести ее с радостью и облегчением с собой.
___________
Начало войны прошло незамеченным. Мало что поменялось в привычном укладе жизни. В сентябре появились санитарные повозки с ранеными в грязных бинтах, тяжелых выносили на носилках из санитарных вагонов с красными крестами. Я вновь стал покупать газеты и подолгу изучал их за столом в трактире, неподалеку от очага. Однажды кто-то с силой хлопнул меня по плечу.
– Павел, душа моя, да ты ли это?! Рад тебя видеть, брат!
– Н.А. обнимал и целовал меня в щеки, поминутно отстраняясь и глядя с ненатуральным восторгом в мои глаза.
– И давно ты у нас?
Он обрюзг, постарел, но был хмельно, разудало весел, каким я его и знавал прежде.
– С прошлой недели.
– Где остановился, почему не заходишь?
– Был у тебя, да сказали - уехал, - соврал я, желая укоротить тяготивший меня разговор.
– А, ну-ну!
– Н.А. нахмурился на миг и вновь повеселел.
– Я, видишь ли, и вправду был в отъезде. Торговыми делишками занялся, леший попутал. Ныне возвращаюсь из Нижнего - вижу родимый трактир, как не зайти... Вон, товарищ мой, вроде няньки ко мне приставлен, чума ему невеста!
– Н.А. подвел меня к окну, за которым у кибитки прохаживался угрюмый мужик.
– Желаешь, поедем ко мне?
– Что же твой провожатый отпустил тебя?
– Откупился я, брат, откупился, - Н.А. опрокинул одну за другой две чарки в рот и крякнул, мотнув головой.
– Ну так я жду тебя, - проговорил он без прежнего воодушевления, выпил еще
В тот день я долго и бесцельно бродил по городу - меня не покидало предчувствие, что вот-вот нечто решится, что некто теперь занят решением моей судьбы в череде прочих, и решение (или свершение?) будет непременно благосклонным. Я верил, что станется именно так, и сам дивился своей уверенности.
Прежде я был охотник пофилософствовать на предмет самого себя, поразмыслить, отчего моя жизнь складывается так, а не иначе, найти объяснение неудач и отрадных вестей и оттого порой представлялось, что я волен управлять собой, распоряжаться собственными желаниями, то бишь я хозяин собственной судьбы, я всему причина и всему виной. Разумеется, я чувствовал дыхание мира подле меня, я его боялся и сторонился, но не мог избавиться, принимал как неизбежное, как неохватное поле, через которую протаптывал стежку. Однако в последние месяцы поначалу неназойливо, исподволь, а затем настойчивей стало преследовать подозрение, что не я протаптываю стежку, а меня ведут по этому полю, некто направляет мои стопы. Чрезвычайно умножились факты, коим не находилось толкование, и в той же мере усилилась моя растерянность. Я остановился, замер, оцепенел посреди того неохватного поля жизни, истоптанного миллионами ног, не находя отпечатков своих ступней, не находя указующего вектора, и спасения мое лежало вне поисков моей души, спасение было в вере - но не в Бога, который равнодушно взирает с небес на страждущих странников. Спасение могли принести те немногие, кто уповал на себя и перешел поле, дошел до того его края, который, может статься, скрывает, хоронит те тайны, что неведомы и самому Господу. Спасение в тех, кто прошел по тропке, неведомой Богу и человекам...
Я спал отвратительно, кошмары терзали меня. Я метался по кровати, хрипя, рвал и кромсал ногтями простыни, пока вдруг не доносился откуда-то неведомо чей сладко увещевающий голос, и тогда приходило успокоение, я стихал. Однажды ночью я пробудился, потревоженный чьими-то быстрыми прикосновениями. Николай, склонившись в изголовье, обнимал и целовал меня, обливаясь слезами, вожделенно подставлял щеку под воображаемые ответные поцелуи.
– Пошел прочь, исчадие ада!
– я с омерзением закрылся одеялом.
Николай упал передо мной на колени.
– Возьми, возьми меня с собой, о блаженный!
– шептал он в каком-то экстазе.
– Куда я должен тебя взять, собачье дитя?
– вскричал я одновременно недоуменно и яростно.
– Я покажу! Не гневись, не гневись, - бормотал Николай, едва ли не уткнувшись лбом в половик.
Он внезапно оглянулся, как бы ища в комнате третьего. Но мы были одни. Николай заскулил и принялся по-собачьи лизать мою ногу, которую я тотчас поджал под себя.
– Что тебе надобно?
– допытывался я.
– Почему ты приходишь ко мне?
– Возьми, возьми меня с собой, о блаженный поводырь!
– еще долго доносился до моих ушей завораживающий иступленный, но помалу угасающий шепот.
Холодало. Заморозки секли землю, - голую, серую, сирую. Отпечатки ободов колес телеги, накануне продребезжавшей под окном, запечатлевались, казалось, навеки, как знак высшего незыблемого закона жизни - неизбежности. Я уходил по дороге далеко за город, присаживался на убеленную ледком обочину и глядел в степь, застланную пожухлыми травами