Клуб города N
Шрифт:
– Принесла вам еду, Павел Дмитриевич, - буднично известила она.
Чувствовала ли она всю неловкость положения, застав меня в смятении, обнаружив на моем лице следы приступа отчаяния?
– Очень мило с вашей стороны, - отозвался я с нарочитой иронией, тщетно пытаясь совладать с собой.
– Позвольте полюбопытствовать, чем вызвана столь трогательная забота?
– Вы уже два дня никуда не выходите.
– Ошибаетесь, не далее как вчерашним днем я сиживал во дворе.
– Вам не здоровится...
– А почем вы знаете, что мне не здоровится?
Я в раздражении отвернулся,
– с каким-то нехорошим удивлением подумалось.
– Зачем она вообще явилась? Неужто завсегдатаи этого дурацкого клуба больных контрактурами отрядили ее ко мне с угощением?" Подзуживаемый голодом, я развязал тряпицу и выставил на стол чугунок с еще теплыми картофелинами, прикрытыми сверху ломтем сала. Отрывистыми, поспешными движениями пальцев стал срывать шкурку с картофелины, и тут девичья рука поставила рядом солонку. Я застыл с картошкой, поднесенной ко рту, замедленно оборотил голову:
– Прошу прощения, мне подумалось, что вы ушли, - пробормотал я растерянно.
– Ушла?
– повторила она с ударением, как бы впервые слыша, открывая для себя это слово.
– Вправду маковой росинки два дня не едал...
Она походила на человека, находящегося в оркестровой яме среди оставленных музыкантами инструментов и затаенно ощущающего, как инструменты вот-вот оживут, из них польются звуки. Мне представлялось, что она смотрела на меня как на такой инструмент, а слова, мною изрекаемые, были, сказать правду, как бы лишенными смысла для нее, но несли чарующее звучание... Она заворожено, почти неслышно, повторила: "Маковая росинка".
– Садитесь, Юлия, - пригласил я ее.
– Покорнейше прошу извинить мой непотребный вид.
Она примостилась на краешке табурета:
– Я чуть побуду и уйду.
– М-le, я не прогоняю вас! Напротив, огорчительно, что в прошлый раз был голоден и резок. Посидите со мной, разделите трапезу. Прошу вас, поведайте местные новости.
– О чем вам рассказать?
– Ну, к примеру, о вашем клубе.
– Я же говорила, что вы совестливый человек, - произнесла она в своей обычной манере, как бы вслух обращаясь к себе самой.
– Не только совестливый, - улыбнулся я.
– У меня хоть отбавляй иных достоинств.
– О нашем клубе...
– повторила она.
– Что ж, если вам угодно... Там собрались люди, идущие поддержки друг у друга. Только человек, испытавший равную с нами боль, способен нас понять и проникнуться нелицемерным участием. Мы знаем цену так называемой общественной заботы и сострадания и потому верим словам утешения, произносимым только нашими устами. Мы воспринимаем общество как скопление людей, враждебных нам, и враждебных друг другу. Неправда, что наш клуб - обитель несчастий. Нам больно и мучительно лицезреть друг друга и вместе с тем мы сознаем, что наш клуб - единственное место на земле, где нам не солгут, где нас покидают тягостные думы о своем уродстве и где нечасто, но все же можно услышать несмелые, оживленно-радостные восклицания
Я сочувственно кивал, и меня не покидало ощущение, что некогда, давным-давно, я где-то встречал эту печальную особу.
– Наша болезнь - неизбывная крестная мука, но сердца наши не очерствели. Мы занимаемся благотворительностью, помогаем нищим и сиротам, среди нас есть состоятельные люди. Они оплачивают услуги известных врачей, имеющих намерение нам помочь.
– Поясните, будьте так добры, - обратился я к Юлии.
– Вы в своем рассказе часто упоминаете слово "боль". Не считаете ли вы, что испытываемая вами душевная мука влияет на развитие и течение вашего заболевания?
– Я ожидала услышать эти слова от вас, Павел Дмитриевич, милейший! Ведь именно данный тезис доминирует в вашей незаурядной статье!
– с ударением произнесла она.
– И предполагаете, что применением болевого шока возможно добиться успеха в лечении.
– Метод весьма рискован и не отработан, - напомнил я -Представляется более, что вы скорей страдаете дисморфофобией, то есть своеобразной болезненной реакцией на любые проявления своего...
– у меня чуть было не вырвалось кошмарное словцо "уродства", но я поспешно добавил - ...своего несовершенства. Я полагаю, что частые посещения клуба могут быть вам вредны.
– Вы, Павел Дмитриевич, требуете невозможного. Я не смогу не ходить туда, - прошептала она.
– Не в моей привычке настаивать, - поступайте, как вам заблагорассудится. Однако я хотел бы знать, как вы заболели?
– Как заболела?
– повторила барышня.
– Беда пришла ко мне в пору раннего детства, ни отца, ни матери своей я не помню; ими была для меня в одном лице воспитательница сиротского приюта. Приют расположен неподалеку от железнодорожного вокзала. Может быть, вы обратили внимание на это неприглядное желтое строение?
– Не доводилось...
– Я покажу вам, я часто бываю на том месте...
Ее намерение весьма меня удивило, но я промолчал.
– Однажды смотрительница переводила нас через полотно железной дороги; я стояла в числе последних детей, почти все перешли, как тут из-за водокачки вынесся паровоз. Я растерялась: бежать вперед или же стоять? Паровоз стремительно приближался с адским перестуком колес; я вдруг решилась, кинулась с места, но подружка, бывшая рядом, схватила меня за руку. От рывка я потеряла равновесие, упала навзничь, ударилась головой о гравий насыпи; тотчас мрак застил мои глаза, и этот мир ушел от меня, - проговорила она с необъяснимым отчуждением во взгляде.
– Рана черепа оказалась открытой?
– проницательно спросил я.
– Да, - сказала Юлия.
– С тех пор каждый год в тот день я прихожу на то трагическое место, и мне все трудней удерживать себя, чтобы не броситься под колеса проходящего поезда.
– Паралич лица развился мгновенно?
– Да, - вновь кратко молвила она.
Далее расспрашивать о симптомах заболевания, представлявшемся очевидным, было бы опрометчиво, поскольку, сам того не желая, я зародил бы в ее сердце надежды, которым не суждено было бы сбыться. Утешить, сказать доброе слово - но разве за словами утешения пришла она сюда? Но я не мог ей отказать в сострадании.