Клуб гурманов
Шрифт:
Наступила странная, напряженная тишина, испугавшая меня. Я хотела положить ему на плечо руку, но он внезапно отшатнулся, и моя рука повисла в воздухе. Он отвел от меня взгляд, на скулах заходили желваки.
— Тебе лучше уйти, Карен, оставь нас в покое, — прошептал он с затаенной ненавистью.
— Что? — переспросила я.
— Уходи. Ты решила выболтать нашу тайну. Предать нас. Тебе здесь больше нечего делать.
— Боже мой, Иво, это неправда. Клянусь, это не так…
Я посмотрела на родителей Ханнеке, которые сидели, опустив глаза, на Мейса и Анну, продолжавших спокойно рисовать.
Я склонилась над Ханнеке и осторожно поцеловала ее.
— Я все время думаю о тебе, милая Хан. Возвращайся к нам скорее.
Я неловко пробралась мимо детей и вышла из комнаты.
20
Эверт был зол на весь свет, особенно на своего лучшего друга Симона, который против его воли отдал его в больницу, и на Бабетт, которая, сразу же после возвращения, по совету психиатра Эверта и всех нас написала заявление на его госпитализацию, в результате чего он должен был находиться в больнице как минимум три недели. После принятия этого решения санитары увели Эверта, который ругался и плевался.
Поначалу мы навещали его по очереди, онемев от неловкости, сидели напротив него в комнате для посещений, он хмуро курил одну сигарету за другой, а когда мы собирались уходить, умолял забрать его отсюда домой, к жене и детям, и плакал, как ужасно все разладилось. Он боялся умереть, был уверен, что его здесь пытаются отравить, что все это — один большой заговор. Смотреть на него было ужасно. Каждый раз, когда мы уезжали и оставляли его в полном отчаянии, мы и сами были в шоке, и нам казалось, что лучше было бы все-таки забрать его оттуда.
Анжела, прямо как мать Тереза, заботилась о Бабетт, пока Эверт был в больнице. Она отправляла детей в школу и забирала их домой, возила Бабетт на машине по всяким ее делам, помогла найти хорошего психолога, чтобы вправить мозги самой Бабетт, готовила каждый вечер еду на две семьи и таскала Бабетт с собой на все дни рождения, вечеринки, в гости, в спортшколу, на теннисный корт и на йогу. Мы с Ханнеке удивлялись, как Анжела полностью растворилась в жертвенном чувстве к Бабетт.
— Смотри, они просто влюблены друг в друга, — постоянно замечала Ханнеке, когда мы видели, как они пьют кофе в «Верди» или вместе появляются на какой-нибудь вечеринке. Анжела стала даже внешне походить на Бабетт. Она выкрасила светлые пряди в волосах, сбросила несколько кило и стала вдруг носить кофточки с глубоким вырезом, такие же черные брюки в обтяжку, короткие юбки и высокие сапоги. Они все время уединялись от других, к большому огорчению Патриции, которая до госпитализации Эверта была лучшей подругой Анжелы.
— Она прямо как радаром улавливает бедолаг, — ворчала она на пасхальной ярмарке в школе, где Бабетт и Анжела опять появились вместе, в согласованной друг с другом одежде. — Ей надо принять участие в чужом горе, потому что мало событий в собственной жизни. Теперь у нее появилось занятие. Ее цель теперь — спасать Бабетт!
Я задавалась вопросом, не было ли это тайной ревностью со стороны Патриции, потому что Бабетт выбрала именно Анжелу в качестве опоры и поддержки? Ведь мы все хотели давать
В то время как к Эверту приходило все меньше посетителей, Бабетт окружало на разнообразных социальных мероприятиях все больше сочувствующих ей людей. Все хотели узнать, как дела у Эверта, но никто не отваживался спросить это у него самого, используя в качестве оправдания, что они не могут вынести его гнев и его страх. Мы и сами с трудом выносили все это. И выдумывали для оправдания прекрасные причины. Так, мы считали, что «теперь дело за ним», что «наши посещения только выводят его из себя» и что «кажется, он и сам не хочет выздоравливать».
Ханнеке считала, что все это — ерунда, и была единственной, кто наряду с Бабетт регулярно продолжала навещать Эверта, чтобы вместе с ним поработать над эскизами, которые она сделала для его нового магазина. В конце концов, он был хозяин, и она отказывалась ставить на нем крест. Общение с ней, их разговоры возвращали его к реальности, придавали смысл его существованию, и он будет вечно благодарен ей за это. Так Эверт говорил после выписки из психиатрического отделения, где провел шесть недель. Он благодарил нас всех за оказанную поддержку и прославлял нашу дружбу, которая сопровождала его на протяжении всего тяжелого периода, но мы-то знали ох как хорошо, что, честно говоря, бросили его, потому что понятия не имели, что делать с ним и его чертовой болезнью.
Эверт снова был дома, но это уже не был прежний Эверт, энергичный веселый балагур. Из-за лекарств, которые он еще долгое время должен был принимать, он стал вялым и тихим. В его обществе стало неуютно находиться, потому что он или молчал, или задавал странные вопросы, от которых мы начинали чувствовать себя не в своей тарелке. Его присутствие нас угнетало, разговоры становились вымученными и тяжеловесными, но никто не осмеливался возражать ему, боясь или обидеть его, или самому быть им обиженным.
— Не надо воспринимать его так серьезно, — говорила Бабетт. — Я отношусь к нему легко.
— Конечно, мне больно видеть его таким. Он же, черт возьми, мой лучший друг! — Симон стукнул кулаком по столу и залпом выпил оставшееся пиво.
Как и каждую субботу, вечером мы всей компанией собрались в баре «Верди». Дети на площади доламывали свои велосипеды, а мы, сделав покупки, пропускали рюмочку-другую. На этот раз Эверта и Бабетт с нами не было.
— Знаете что, — сказал Кейс, очерчивая пальцем в воздухе круг, показывая бармену, чтобы он повторил наши напитки, — мы не можем ему помочь. Теперь он должен выкарабкиваться сам. Чего мы с Симоном только не перепробовали, чтобы опять втянуть его в нашу жизнь. Играли с ним в гольф, в теннис, ходили на матч «Аякса», ездили на горных велосипедах, целый вечер проторчали в баре за разговорами по душам, — и все насмарку! Несет какую-то ерунду, уставившись перед собой. У него установка на ужасный негатив, но в какой-то момент все станет на свои места. Жизнь продолжается, что-то изменится и для него. Кто-то теряет, кто-то находит.