Клуб интеллигентов
Шрифт:
— Кто тут из вас Ишкамша? — спросил контролер душ.
Названый откликнулся.
— В котел! — скомандовал старший черт, и двое атлетов схватили большеротого за бока.
К ним подскочил испуганный Пагалис:
— Что вы делаете? Это ведь наш человек, свой, член клуба!
— Но фальшивый. В члены пролез с корыстными целями, — отрезали черти. — Вчера просветили — болеет карьеризмом. В последней стадии.
Пагалис схватился за голову:
— Чтоб он провалился сквозь землю! Ведь членские взносы досрочно платил. И не перепивался. И на собрания всегда приходил. В прениях
Однако черти, как им и подобает, только хохотали и выволокли притворщика — варить в смоле.
Пагалис схватился за сердце…
СОБОЛЕЗНОВАНИЕ
Плановик щетинного комбината Шимтакоис был разъярен сам на себя.
Он недавно кончил завтракать, но, углубившись в коммерческие мысли, ему одному ведомые, невзначай наколол и съел два аппетитно подрумяненных блина, которые, уже сидя за столом, наметил отложить на обед.
— Эх, черт побери, слопал! — жалостливо вздохнул он, глядя на пустую тарелку и думая, как было бы хорошо, ежели бы эти блины продолжали лежать в ней.
И Шимтакоис немилосердно осудил столь негодное свое поведение.
А тем временем судьба нанесла ему второй удар: телеграмма сообщила, что умерла его мать. Плановик совсем приуныл.
Он не был привычен к терпению, в святоши не стремился, а тут вдруг сразу целых две неприятности. Однако и в этот час великого огорчения и печали он не раскис: зачерпнул из мешка горсть крупы, отрезал шматок сала, отсчитал мелочь на молоко и положил все на стол. Это семье на обед. Оставшийся запас продуктов и сало он пометил тайными знаками и пошел на службу. Вышагивая, он думал о покойной своей родительнице, но урывками мысли вновь возвращались к неосторожно съеденным блинам, и его грусть перемешивалась с желчью.
Со своего комбината Шимтакоис позвонил в другие места, где он также немного подрабатывал или сотрудничал, сообщил о несчастье и попросил отпуск на несколько дней.
По возвращении домой его вконец пригнула к земле тяжелая скорбь. Поначалу Шимтакоис никак не мог взять в толк, отчего такая безумная горесть вселилась в его сердце. Ведь мамаша совсем уже была немощна, вот-вот готовилась помереть!.. «Чего тут особенно грустить?» — спросил он себя и внезапно понял истинную причину своего великого огорчения: видать, придется брать из тех, что лежат в сберкассе. Но те нельзя трогать, те на «Волгу»! Кто знает, сколько стоит гроб? Ах, могла ведь и подождать, могла бы еще пожить...
Дома он посоветовался с женой. Супруга без колебаний посоветовала взять из кассы, купить хороший гроб, оплатить расходы на похороны. Шимтакоис глянул на нее, как на сумасшедшую.
— Деньги с таким трудом достаются, из лужи не зачерпнешь, сама знаешь, не маленькая, не надо бы и говорить, без слов должна понимать, — ворчал Шимтакоис.
Как только муж начал брюзжать, жена плечом оперлась о шкаф — не так-то легко было выдержать эту, хоть и привычную, симфонию, которая всегда продолжалась значительно дольше, нежели концерт в филармонии. За долгие годы жена, разумеется, закалилась, сделалась стойкой, однако
Глянь, залетит в комнату муха — резвая, живучая, как бес. А услышит скулеж плановика, перестанет внезапно жужжать, прислушается, начнет головой кивать и неожиданно падает наземь. Подобный конец недавно пришел и кошке. Красивая была кошка, упитанная, мурлыкала — будто молитву читала, закручивала хвост вокруг ног хозяина, всячески к человеку ластилась. Но вот послушала ворчание Шимтакоиса, сразу сонливой сделалась, стала хиреть и подохла от огорчения и скуки. Но уж зато в квартире Шимтакоиса ни клопов, ни блох не водилось!
— Видишь ли, легко сказать: возьми из кассы, — продолжал на следующее утро вчерашние причитания Шимтакоис. — Но взять — не положить. Как взял, тут же разойдутся. А потратить — не в кассе держать. Потраченного не воротишь. И от этого сбережения не прибудут, а убавятся. А коли убавятся, так, ясно, не увеличатся. Сама знаешь, не маленькая, должна понимать, что с пустым карманом машину не купишь... Знаешь-ка что? — вдруг предложил плановик. — Ты одолжи у соседей хоть мне на дорогу, и вывернемся как-нибудь.
Договорились.
С похорон Шимтакоис притащился, как побитая собака. Вообще-то мелконький, серый, теперь он почернел и скрутился будто корневище. В отчем краю он вновь совершил непоправимую ошибку и не мог себе этого простить. Огорченный смертью матери, он совсем размяк и необдуманно дал отцу три рубля. «Что дал, так еще ничего, — утешал он себя возвращаясь, — но надо было дать не три, а два рубля. На этот рубль я бы три дня семью кормил. И не два, а один надо бы дать старику. Тогда у меня осталось бы два. Еще бы рубль добавил — вот и за квартиру мог уплатить или в сберкассу внести. Ну и осел же я! Вовсе не следовало давать. Была бы цела вся трешка. И на кой ляд этому старику деньги, что он с ними делать будет? Еще пьянствовать станет. И так у него этих рублей, видать, чертова прорва — такие поминки закатил! Мне надо было у него попросить — сыну не отказал бы...»
И так защемило у Шимтакоиса сердце, что он чуть не завыл от жалости. А тут еще жена положила перед ним на стол целую кипу газет и велела заглянуть в них. До полного бешенства Шимтакоису не хватало малости. От истерики избавило только привычное брюзжание, — в нем, будто по желобу выливалась скопившаяся желчь.
— Что, бес попутал, или деньги, видно, некуда девать? — показал он на газеты. — Кому нужны эти газеты? Не маленькая, сама знаешь, деньги тяжело заработать, должна понимать...
Когда через час он на минутку притих, она все-таки успела вставить:
— Можешь не читать! Я ведь только глянуть прошу.
Шимтакоис, повизгивая, чуть не с воем откинул одну газету, другую и хотел уже было швырнуть их супруге со словами: «Что теперь поделаешь, пригодятся что-нибудь завернуть», но в это время взгляд его зацепился за три траурные рамочки. Вгляделся он лучше, и видит — в этих рамках черным жирным шрифтом его фамилия оттиснута: