Клуб избранных

Овчаренко Александр

– Пока у тебя, бесстыжей, волосы не отрастут! – таков был родительский ответ.

Матрёна, пока Опанас дочку поучал, обревелась вся! Хоть и непутёвое дитятко уродилось, а всё одно – жалко. Через день заметила Матрёна, что её воспитанница зачастила подпол.

– Чего это молодой дивчине в подполе среди жбанов да кадушек делать? – задалась вопросом старая нянька, да и полезла следом за Оксаной.

Когда её старые глаза привыкли к полумраку, Матрёна ахнула и закрестилась: среди потемневшей от времени бочковой тары с разносолами и висящей клоками серой паутины, согнувшись

над открытой бочкой и урча от удовольствия, её воспитанница жадно поедала солёные огурцы.

– Ох, дитятко ты моё! Что же ты, бисова дочь, наробыла [90] ? – запричитала нянька. – Узнает тато, так до смерти засечёт!

– Не убьёт! Советская власть на дворе! Забывать надо старорежимные замашки, – промычала полным ртом будущая мать и полезла в кадку за очередным огурцом.

– Да как же ты так, кровинушка ты моя? Ой, лихо, ой лихо! – схватилась за голову Матрёна.

– Как? Да как все бабы, так и я, – спокойно ответила Оксана и аппетитно хрустнула огурцом.

90

Что же ты, бисова дочь, наробыла? (укр.) – что же ты, чёртова дочь, наделала?

Вот так и стали у Оксаны расти не только волосы, но и живот. Как ни пытал Оксану Опанас, кто отец будущего ребёнка, но так и не дознался.

– Не Ваше, тато [91] , дело! – дерзила беременная дочь.

– Выдрать бы тебя, как сидорову козу! – потрясал Опанас вожжами.

– Только попробуйте! Я на Вас враз управу найду! – огрызалась Оксана и словно щит выставляла вперёд заметно округлившийся живот.

От позора и отчаянья запил Опанас, даже любимых пчёл позабыл, но после рождения внука встрепенулся, ожил.

91

Тато (укр.) – отец.

– Хоть и байстрюк, но всё же родная кровинушка! – повторял про себя старый Ковтун, качая колыбельку.

Однако сколько ни убеждал себя старый пасечник в том, что внук есть продолжение его рода, и всё, что было и есть хорошего в его роду, в нём воплотится, жизнь доказывала обратное. Чужая холодная кровь взяла верх над живой и горячей кровью запорожского казака, от которого Ковтуны и вели свой род. Чужая кровь – чужая судьба! Понял это Опанас, как только мальчонка подрос, и чем быстрее рос внук, тем очевидней это становилось.

– Дочка! Христом богом молю, скажи мне, старому дураку, чья кровь в жилах моего внука течёт! – очередной раз просил Опанас Оксану, вглядываясь в лицо младенца.

– Ой, батька, лучше не спрашивайте! – вздыхала Оксана. – Вам оно ни к чему, а мне спокойней. По-хорошему его ещё в утробе вытравить надо было, да не поднялась рука, побоялась я такой грех взять на себя. Скажу только, хоть я ему и мать, и его грудью выкормила, а только не лежит у меня душа к нему, чужой он мне, словно кукушонок.

Через неделю после этого разговора

Опанас неожиданно проснулся ночью. На душе почему-то было тревожно, и он вошёл в комнату, где спала Оксана с сыном. Но Оксана не спала: в длинной белой рубахе, с отросшими распушёнными волосами, она склонилась над люлькой, и, по-птичьи наклонив голову набок, внимательно вглядывалась в лицо сына. В лунном свете черты её лица заострились и приняли зловещее выражение.

– Вылитая гоголевская Панночка! – подумал Опанас и мысленно перекрестился.

– А знаете, тату, у него что-то с глазками. Может, он слепенький? – с непонятным злорадством прошептала дочь, ничуть не удивившись появлению отца в её комнате.

– Гадюка ты, а не мать! Чтоб у тебя за такие слова язык отсох! – обругал Опанас дочь, и с горечью подумал, что в чём-то Оксана права. Глаза у Кости были необычными: зрачок был вытянутый, и по форме напоминал замочную скважину, а радужная оболочка глаза была блёклой, как у рыб.

Утром Опанас запряг коня в тарантас и отвёз Оксану с сыном в городскую больницу. В больнице младенца обследовали, и сказали, что мальчик растёт и развивается нормально, и что если бы все младенцы были такими здоровыми, то докторам на работу и ходить не надо! А что глаза необычные, так это не страшно, мало ли что у детей в младенчестве бывает! Вот подрастёт, и всё встанет на свои места.

Но время шло, а цвет глаз у Кости не менялся. Кроме того, белые мягкие волосики на его голове сменились и стали серыми и колючими. Колючим и нелюдимым был и характер у Кости. В пятилетнем возрасте любил он, забравшись в самый глухой угол сада, часами наблюдать, как пчела перелетает с цветка на цветок. Но если пчела подлетала близко к лицу, мальчик безбоязненно ловил её ладошкой и крепко сжимал кулачок. Кулачок Костя раскрывал лишь после того, как насекомое погибало. Бывало, пчёлы жалили его в ладошку. В ответ мальчик с недетской злостью давил насекомое пальцем, а потом пчелиный трупик яростно растирал между ладоней. Скоро организм Кости привык к пчелиным укусам, и он уже на это внимания не обращал.

Когда Косте исполнилось девять лет, его мать завербовалась на плавучий рыбозавод и уехала на Дальний Восток. Напоследок Оксана хотела приласкать сына, но Костя, словно чужой, глядел на неё холодным рыбьим взглядом, и молчал. Мать махнула рукой и, подхватив чемодан, вышла за порог родной хаты.

– Прости, тато, что сына на тебя оставляю! – прижалась она к небритой отцовской щеке.

– Ничего, дочка, справимся. Я ещё не старый, да и Матрёна поможет. Бог даст, всё образуется!

…Через год в Марковку пришло от Оксаны письмо, в котором она сообщала, что вышла замуж за «гарного хлопца», и что у них родилась двойня.

– Ну, вот, Костик, у тебя теперь есть два маленьких брата, – сказал Опанас, пряча прочитанное письмо в конверт.

– Зачем они мне? – пожал плечами внук. – Мне и без них хорошо!

Больше они в этот день не разговаривали. А мать Костя так больше и не увидел. Не приезжала она в родное село. Уж больно далече. Дальний восток он и есть дальний!