Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева
Шрифт:
ласточкой знакомый свитерок и джинсы голубые.
Ага, явилась.
— Алло, Валерия Николаевна… здравствуйте, мур
мур… зайдите, пожалуйста, ко мне, мур-мур…
Итак, без пиджака (жара-с и атмосферный столб
полуденный нещадно давит-с) он у окна стоял, поворотив свой
сочный, ядреный, идеально круглый зад к двери, и любовался
майскими затеями пернатых, что продолженьем рода, воркуя,
занимались меж швелеров стальные ноги раскорячившей
нелепо
— Доброе утро.
— А, Валерия Николаевна… мур-мур… прошу, прошу…
М-да, а когда-то, не так уж, впрочем, и давно (лет
семь каких-нибудь тому назад) иначе, куда как романтичнее
имел обыкновенье брать в плен девичии сердца Олег
Курбатов.
Угу, при той же, практически, комплекции (ну, разве
что подмышки не разили столь откровенно советским сыром,
сайрой, сельдереем) устойчивый, квадратный, гладкий Олег
имел успех у длинноногих и курносых, подумать только, не
подневольным кислым поцелуем подчиненной пробавлялся, а
смачным, сладким, полноценным засосом ему случалось и не
раз перекрывали кислород девчонки о-го-го какие.
А все почему?
В походы лыжные и пешие ходил турист Олег
Курбатов, стирал студент филфака о камни Поднебесных
Зубьев подошвы вечные дюймовые ботинок польских
армейского фасона, пил на привалах черный чай, о кружку
алюминевую губы обжигая, ну, а затем, гитару в руки брал и:
— Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях, встретишься со мною? — лукаво
интересовался, испытывал круг карих, голубых, зеленых,
сомкнувшийся у первобытного костра, уверенный вполне,
очередное солнышко найдет его сегодня под луною в палатке
одноместной у шершавого ствола сосны высокой и прямой.
Еще бы.
Телеграмма уж готова,
Ни одной в ней запятой,
В ней всего четыре слова
— Олежка, у тебя глаза волшебные.
Хе-хе.
Но, правда, и так бывало, уже светает, а руки всего
лишь струны жесткие перебирают, холодного бездушного
металла ощущают только напряжение, увы, случалась под
полотном походным синим ужасная динама, и не раз, и тет-а
тет, и доз-а-до.
Романтика была, а определенности, ясности, четкости,
надежности не было.
Появилось же и то, и другое, и третье, когда петь
перестал. То есть, если в первый год своей службы (тогда
корреспондентом) на телевидении Олег Анатольевич еще мог,
нет, нет, да и вспомнить про запахи тайги, куплетами про
крылья и капот расстрогать, то став инструктором горкома
организации общественной орденоносной,
все неохотней изъяснялся, предпочетал распостраненные,
немыслимым количеством придаточных задушенные, обилием
причастий отглагольных замордованные и окосевшие от
бесконечного повтора слов вводных, предложения, без
подлежащих нередко и без сказуемого часто, зато созвучные
текущему моменту и духу формулируемой резолюции.
И что же? Казалось бы, прощай, Маруся-ламповая,
девчонки — души нараспашку, до свидания. Ха, как бы не так.
Напротив, все те, кому предписывал незыблемый и
нерушимый демократического централизма принцип, Олегу не
отказывали никогда, сначала секретари первичек, затем, когда
заведовать отделом стал — инструктора, да, и так далее, все
привечали, целовали, хотя, конечно, опрокинув маленькую,
напитка классового вмазав, насчет чудесного сиянья глаз
обыкновенья не имели как-то распостраняться, игрой
фантазии, поэзией вообще не баловали, ну, если так, попросит
вдруг какая-нибудь свет включить, дабы прекрасных персей
шевеленьем улучшить наполнение, размах и частоту.
И все. Зато ни до, ни после никаких проблем…
Так бы и рос, так бы и шел стезею из оружейного
булыжника, был в аппарат уже и авангарда взят, но что-то, как
лаконично объяснил ему (после двух месяцев хождения с
портфелем новым лакированым по площади парадной к
дверям нарядным) товарищ старший по борьбе:
— Не срослось.
И пришлось негаданно, нежданно диплом свой синий,
светский из шкафа извлекать, идти работать по специальности,
полученной когда-то в пединституте. Увы, в мир возвращаться
неуютный, где кошечкам, голубкам двухсот пшеничной, как
правило, бывает недостаточно, им песни подавай и очи с
искрой загадочной на донышке хрусталика.
А она, искра, из коей некогда нешуточное, боевое
разгорелось пламя (дуга, достойная великой лампы Ильича)
вновь светлячком июньским, таинственно мерцающим во
мраке, становиться не хотела. То есть не пленяла больше, не
завораживала, хоть снова пой, но к лицу ли ему, второму
человеку в областном телерадиокомитете, мальчишество такое
демонстрировать?
Увы, увы, уж что дают, то и приходилось брать — тут
плоско, там квадратно, а носик-кнопочка и та в веснушках.
Машинку вот ей электрическую организовал, чтоб хоть не
сотрясалась, болезная, вся, стальные рычаги, как мавзолей