Клятва Люка Болдуина (часть сб.)
Шрифт:
— Мне бы не хотелось, чтобы ты бывал у Становски, Люк, — сказала она.
— Мы там только играем, — ответил Люк. — А почему нельзя, тётя Элен?
— Видишь ли, Люк, объяснить это нелегко, — продолжала она серьёзным тоном. — Твоему дяде, по-моему, не нравится, что ты бываешь у Становски.
— Он мне этого не говорил, тётя Элен.
— Люк, — ласково начала она, — на кого ты хочешь быть похожим, когда станешь взрослым: на дядю Генри или на Уилли Становски?
— На дядю Генри. А что?
— Правильно, Люк. Тебе должно быть известно, Люк, что Уилли причиняет твоему дяде массу хлопот. — Снизив голос до шёпота, она добавила: — Уилли
— Вот как?
— Да. И это дурно, правда, Люк?
— Наверное, — ответил Люк и помолчал, раздумывая над порочным пристрастием Уилли Становски к спиртному. И вдруг опомнился: — Но я не играю с мистером Становски, тётя Элен! Я играю с Тили. И Мария мне нравится. А они ведь не пьют.
— Да, — неопределённо отозвалась тётя Элен, решив продолжить беседу. — Тилли — хорошенькая девочка. Правда, Люк?
— Очень.
— Хорошенькая девочка, и вы вместе учитесь в школе, да, Люк?
— Мы в одном классе, тётя Элен.
— Вот именно, Люк, — сказала тётя Элен. Она начала волноваться, а её раздражало любое волнение, и она с трудом подыскивала нужные слова. — Мне бы не хотелось, чтобы ты водил слишком тесную дружбу с семейством Становски и в особенности с Тилли.
— Но почему? — недоумевал он.
— Потому что и в ней, наверное, со временем проявятся дурные наклонности, — резко сказала тётя Элен. — Она вырастет такой же, как её сестра Мария.
— Мария очень весёлая, — тихо возразил он. — Она поёт и играет на пианино.
— Да, — согласилась тётя Элен, поджимая губы и заливаясь краской. — И ходит в такие места, куда ей не полагается ходить, встречается с такими людьми, с которыми ей не полагается встречаться, её обзывают дурным словом, и всё это значит, что она плохо кончит.
— Плохо кончит? Но если она добра ко мне, тётя Элен…
— Ну?
— Почему бы и мне не быть приветливым с ней? Почему?
— О господи, до чего же ты непонятлив! — рассердилась тётя Элен. Лицо её пылало от беспомощности, она раздраженно поднялась, и вид у неё был такой, будто она вот-вот его ударит. А Люк не понимал, почему она сердится, её гнев, которого ему не довелось видеть прежде, был для него непостижимой загадкой. — Что ты, как попугай, твердишь одно: «Почему? Почему? Почему?»
— Но дядя Генри говорил, чтобы я всегда спрашивал о том, чего не понимаю. Он сказал, что я всегда должен проникать в суть вещей.
— Да, — отрывисто согласилась она. — Дядя Генри учит тебя проникать в суть тех вещей, от которых тебе будет только польза. От Становски, сколько бы ты про них ни разузнавал, пользы тебе не будет, поэтому забудь о них, понятно?
— Понятно, — испуганно ответил он, хотя в действительности ничего не понял.
Тётя Элен была добрым человеком. Что бы она ни делала или говорила, ею двигали только добрые побуждения. И сейчас, он знал, она желает ему добра. Но это-то и было самым страшным в дяде Генри и тёте Элен — их доброта. Все свои поступки они совершали исключительно из добрых побуждений.
Ему очень хотелось к Становски, но он боялся тёти Элен. Он не мог устоять против её гнева, потому что всё ещё не уяснил, в чём его причина. Должно быть, она кроется в положении тёти Элен в городе и проистекает из уверенности в собственной непогрешимости. Её гнев совсем не похож на гнев дяди Генри. Тот вдруг представился ему таким надёжным и благоразумным человеком, которому можно довериться. Он может рассердиться, но ты понимаешь, в чём причина. Однако в школе Люк поймал себя
Однажды вечером, когда в окнах домов, расположенных вдоль дороги, уже горели огни, Люк с Дэном подошли к дому Становски. Колли было решил, что oни зайдут в дом, но Люк вдруг сказал: «Нет, Дэн, не ходи». Лёжа в траве, он смотрел на свет в окнах ветхого, обмазанного штукатуркой дома. Они находились ярдах в семидесяти от дома, на улице было совсем темно. Их нельзя было заметить ни с дороги, ни от дома, если кому-нибудь случится подойти к дверям.
До них долетали голоса членов семейства Становски. А потом луна, вдруг вынырнув из кучи облаков, осветила старый, обмазанный штукатуркой дом. Заиграло пианино, что-то сказала Мария, запели и засмеялись.
Лёжа в траве и прислушиваясь, Люк гладил собаку, смотрел на чужой, запретный для него дом и чувствовал грусть, зная, что никогда уже не будет участником того радостного веселья, что живёт в этом доме.
И тут колли встал и по лунной дорожке побежал к дому. Потом повернулся в ожидании Люка и, кивая головой, пригласил его следовать за собой.
— Назад, Дэн, — прошептал Люк, и Дэн медленно и неохотно вернулся назад, но не лёг, а остановился поодаль.
— Мы не можем пойти к ним, Дэн, — сказал ему Люк, но собака, обежав его, попятилась в направлении дома, зовя его за собой и всем телом изображая недоумённое «почему?»
— Я не могу объяснить почему, — прошептал Люк, — потому что сам не знаю, и, кроме того, ты пёс непростой, и тебе, как и мне, не понять, в чём тут загвоздка… Ко мне, Дэн. Садись!
Люку хотелось одного: лежать в темноте и слушать. Но Дэн вдруг метнулся в сторону дома, потом остановился как вкопанный и, прибежав назад, начал кружиться в свете луны.
Он прыгал вокруг Люка, раскачивался и уговаривал его следовать за ним.
Из дома доносились звуки пианино и смех, старый пёс кружился в лунном свете, стараясь заманить его в дом, и Люк начал чувствовать, что безумие потихоньку овладевает и им. Быть может, причиной тому были необычная бледность луны и вид старой собаки, мечущейся между светом и тенью, но он медленно встал, охваченный волнением, и зачарованно уставился на Дэна, ощущая, будто они оба заколдованы и что он сам вот-вот начнёт танцевать в свете луны.
Поверив, что сумел уговорить Люка, колли радостно залаял, продолжая кружиться ещё быстрее. Но его лай напугал Люка. Он побоялся, что кто-нибудь подойдёт к дверям. С минуту он стоял неподвижно, не сводя глаз с освещённых окон, потом вдруг повернулся и побежал к дороге.
Пёс, застыв, смотрел ему вслед, позволил отойти шагов на двадцать, затем успокоился, превратился в старую верную собаку и не спеша побежал вслед за Люком.
По дороге они медленно шагали рядом, но Люк не разговаривал с Дэном, хотя и чувствовал себя виноватым. Ему казалось, что всю свою жизнь он будет помнить о Становски, как о чудесном семействе, и что как только услышит во тьме звуки пианино, ему тотчас представится грубо оштукатуренный домишко с кружащейся в лунном свете собакой, и на него найдёт грусть и беспокойство.