Клятва всадника ветра
Шрифт:
Тем не менее, табунный жеребец оставался неспокойным всю зиму, беспокоясь о безопасности тех, кто остался позади, и задаваясь вопросом, что могло заставить их остаться. И он был не одинок в этом. Каковы бы ни были их мотивы, пятеро отсутствующих были членами табуна, и их отсутствие оставляло ноющую, неуютную пустоту. Другие табуны скакунов пропустили их, и необходимость пораньше стартовать обратно на их земли, независимо от того, был ли с ними доступен всадник ветра или нет, была непреодолимой.
Но теперь...
Табунный жеребец топнул задним копытом по мокрой траве, и его ноздри раздулись. Ощущение угрозы усилилось,
Беспокойство табунного жеребца передалось остальному табуну, и все головы повернулись мордами к мелким туманным волнам дождя, несущимся с северо-востока. Не было ничего, что можно было бы учуять, не на что было смотреть, но те же самые инстинкты, которым так безоговорочно доверяли скакуны, сильнее, чем когда-либо, предупреждали о приближающейся угрозе.
А затем, с внезапностью молнии, выкованной из арктической ярости, устойчивый ветер, который все утро швырял дождь в морды табуну, превратился в пронзительный ураган, а туманные капли дождя превратились в жалящие, колючие ледяные стрелы. Табунный жеребец встал на дыбы, трубя свой вызов, когда мерзкий запах чего-то давно умершего донесся до него сквозь зубы воющего ветра. Он слышал другие пронзительные крики возмущения и неповиновения, но он знал, что истинной угрозой был не ветер и не лед. Это было то, что пришло за ветром. Что бы ни гнало ветер перед собой, как наездник его ярости... и его голода.
Табунный жеребец галопом скатился с холма, на котором он стоял. Он с грохотом мчался навстречу ветру, грива и хвост великолепно развевались позади него, грязь и брызги взлетали под ударами его копыт, как боевые молоты. Остальные жеребцы табуна выстроились вместе с ним, сходясь со всех сторон, чтобы последовать за ним под сотрясающий землю барабанный бой копыт. Кобылы скакунов были одними из самых смертоносных существ в Норфрессе, но даже при этом они были меньше и легче самцов своего вида. А скакуны были менее плодовиты, чем лошади. Нельзя было так легко подвергать риску потенциальных матерей, и поэтому бездетные кобылы сомкнулись позади жеребцов, образуя внутреннюю линию обороны табуна, вместо того, чтобы броситься вместе с ними навстречу угрозе.
Жеребцы замедлили свой стремительный темп, когда они рассредоточились в боевом порядке, каждый убедился, что у него есть пространство, необходимое для эффективного боя, но при этом оставался достаточно близко к своим товарищам, чтобы прикрывать фланги друг друга. Табунному жеребцу не нужно было оглядываться, чтобы проверить их местоположение. В отличие от лошадей, скакуны в такие моменты полагались не столько на навыки, сколько на инстинкт, и его жеребцы были хорошо обученной, дисциплинированной командой. Они точно знали, где им положено быть, и он знал, что они это сделали. Кроме того, одной из вещей, которые сделали его табунным жеребцом, была врожденная способность знать точное местоположение каждого члена своего табуна, и, несмотря на бушующую в нем
Но затем он снова вскинул голову, широко раскрыв глаза, когда та же самая способность определять местонахождение членов его табуна вскрикнула в предупреждающем ужасе.
Позади него раздались пронзительные свистки гнева и замешательства, слышимые даже сквозь вой ветра, когда остальная часть табуна ощутила его замешательство и отвращение через запутанную сеть своих разумов. Это было невозможно. Он не мог чувствовать членов своего собственного табуна, которые остались на воле - не как угрозу за барьером ледяного шторма!
И все же он это сделал. И он почувствовал в них что-то еще, какой-то запредельный ужас. У него не было названия, но оно действовало на них более жестоко, чем любая шпора или кнут, потому что было их частью. Или они стали его частью .
Они были мертвы, понял он. И все же это было не так. Он потянулся к ним, несмотря на свое отвращение, но никто не ответил. Жеребцов и кобыл, которых он знал, наблюдал, как они вырастали из жеребят, больше не было, но какая-то их частица - какой-то замученный, сломанный и оскверненный фрагмент - осталась. Это была часть того, что скрывалось за ветром, обрушившимся на остальную часть его табуна.
Это было... узнавание. Это было диаметральной противоположностью его собственному чувству табуна, поскольку у него было чувство лидера, пастуха и защитника, но это было чувство хищника. Охотника. Это было так, как если бы чудовищная опасность, скрытая в урагане, поглотила тех, кого он знал, и забрала их чувство табуна, их существование как части корпоративного целого, чтобы использовать, как хозяин гончих может использовать выброшенную одежду человека, чтобы дать своим собакам учуять добычу.
А затем ледяные облака из замерзших дождевых шариков разошлись, и табунный жеребец столкнулся с ужасом, который испугал даже его могучее сердце.
Равнина перед ним была живой. Не с травой или деревьями, а с волками. Огромное, бурлящее море волков. Не один или два, или дюжина, а десятки их, и все они мчались к его табуну в смертельной, глубоко неестественной тишине.
Ни один волк не был настолько глуп, чтобы напасть на скакуна, и ни одна стая волков не была настолько безумна, чтобы напасть на их табун. Они даже не забирали отбившихся от табуна жеребят, больных или хромых, потому что за столетия усвоили, что остальная часть табуна может и будет выслеживать их и топтать до полного истребления.
Но эта надвигающаяся стая волков была непохожа ни на что, что когда-либо видел скакун, и это зловоние давней смерти висело над ними, как проклятие из открытой могилы. Глаза горели болезненным, ползучим зеленым огнем; зеленый яд капал с клыков, обнаженных в их безмолвном, свирепом рычании; и ни одна волчья стая, рожденная природой, никогда не была такой огромной. Табунный жеребец стряхнул с себя мгновенный паралич от этого невероятного зрелища, сплотив остальных жеребцов, которые были так же ошеломлены и потрясены, как и он, и они бросились навстречу угрозе.