Клятва
Шрифт:
Спустившись на седьмой этаж, мы оказались в неприглядном месте, которое язык не повернётся назвать больницей. Обшарпанные стены, давно требующие ремонта, были покрыты паутиной трещин, словно вот-вот сломятся под натиском бед и нехватки средств — проблемы, на которую сетовал Могильников.
— Вы представляете себе поликлинику без государственной поддержки? — задал он вопрос, исподлобья глядя на меня. — Допустим, вы тесны в общении с человеком, которого считаете другом. Он тешит вас обещанием прийти на юбилей, а сам подсылает знакомого, который приносит в подарок не бутылку дорогого коньяка, а флягу самогонки. Так и здесь, мы вроде и состоим на областном обеспечении, а копейки идут из бюджета города, которому мы как бельмо на глазу! Прошу, Эдуард Сергеевич, не смотрите
Мы находились на полупустом этаже, где из сотни кабинетов работали лишь три, отданные под процедуру переливания крови. Открыв одну из хлипких дверей, Платон Иванович вошёл внутрь и, всплеснув руками, во всеуслышание произнёс:
— Скольких людей я здесь спас, вы себе не представляете, Эдуард Сергеевич! Моя гордость, мои любимые женщины, я их боготворю! — подойдя к одной из медсестёр, он похотливо обнял её и прижал к себе, не обращая внимания, что та вырывалась, будто из лап маньяка. Вскорости ей удалось увильнуть из хватки и отойти на несколько метров, в исступлении уставившись на начальника.
Одна из молодых медсестёр, установив катетер пациенту, обратила внимание на Могильникова и подошла к нему. По её зардевшему лицу было видно, что девушка стеснялась или боялась задать вопрос. Я попросил Платона Ивановича прислушаться, он повернул скисшую физиономию и поинтересовался:
— Ну, что опять?!
— Простите, Платон Иванович, — залепетала медсестра. — У нас заканчиваются расходники. Нужны иглы, жгут, бинты… да и вообще, после того как вы установили стоимость крови в триста вместо семисот рублей, доноров поубавилось.
— Решим! — резко отозвался он и торопливо повёл меня к выходу из кабинета, проговаривая: — Всё им не то. Сами же и просили урезонить халявщиков!
Мы вышли. Я недоумевал, а Могильников, мне показалось, выглядел обескровленным. Он смахнул испарину со лба и указал рукой в сторону лестницы. Говорил, что нам предстоит долгий и тернистый путь к восприятию реальности, в которой мне теперь придётся строить жизнь. Я не понимал, что хотел сказать Платон Иванович, но говорил он убедительно, потому и в слова мне верилось. «Наша медицина — лучшая, — утверждал главврач, — мертвецы в морге в жизнь возвращаются. Где о таком слыхано?!». Рассказывал о методиках лечения людей как о чём-то особенном. Это не совсем привычная наука, а нечто большее, вбирающее в себя философичные принципы и идеи по раскрытию потусторонней физики.
— Вот скажите, Эдуард Сергеевич, вы крещённый? — внезапный вопрос застал меня врасплох.
— Слава богу, нет, — ответил я и глупо улыбнулся, — а почему вы спрашиваете?
— А зря! — Могильников ударил себя в грудь и продолжил напыщенно говорить: — Человеку, живущему под богом, легче даётся лечение, а верующему врачу проще спихнуть с себя обязанности. Вы впитывайте, вам это пригодится!
Нам навстречу поднимался молодой человек в белом халате, судя по акценту, выходец из стран Средней Азии. Как я понял, в поликлинике человек по имени Камшот был устроен хирургом, но по совместительству был ещё урологом и окулистом. В общем, иностранный специалист. Камшот обнял Платона Ивановича как-то странно, по-братски. Они начали шептаться, хотя это и шёпотом было сложно назвать — обыкновенная беседа на сниженных тонах. Тот человек говорил о своём друге из Таджикистана, мол, нужна работа, на что Платон Иванович посоветовал закончить медицинский, желательно в Москве, у Арбатской станции метро, и приходить хоть завтра, но не забыть при этом положить в диплом «спасибо». А в назидание добавил: «Пусть твой друг везёт сюда родню. Места хватит всем!»
Мы спустились на шестой этаж, где находился дневной стационар. И снова могильные стены, отсутствие ремонта и насекомые, множество насекомых, что смутило меня. Не переношу тараканов, до жути боюсь этих рыжих монстров, что облепили все углы собой, как движущимися кляксами. Я попросил Платона Ивановича не задерживаться на этаже и мягко заявил:
— Ну, тут, как
Он с пониманием отнёсся, так и ответил:
— Понимаю вашу спешку, но вы должны увидеть, как хорошо в моих владениях, а что говорят и пишут на стороне… так это завистники и маргиналы, кто не способен добиться своего. Вон, писатели, они-то кого вылечили? Только и плещут желчью вместо благодарности. Хоть бы доброе словцо извергли, монетой помогли, а не кричали, как при Брежневе было всё бесплатным… А было ли?!
Мы шагали по длинному проходу от одного крыла к другому, когда нас нагнал старик, один из пациентов. Он выглядел встревоженным, я бы сказал, обескураженным. Указывая пальцем назад, человек в клетчатой пижаме что-то лепетал про кабинет шестьсот шесть. Я, конечно, не знал всех причин, но сделал некоторые выводы из услышанного. Мужчину не направляли на операцию, хотя все снимки и анализы говорили о необходимости хирургического вмешательства. Я бы и сам забеспокоился, возможно, пошёл разбираться. Но Платон Иванович, примерив на себя роль сухаря, отмахнулся и высокомерным голосом изрёк:
— Вы посмотрите в зеркало, уважаемый! Да по лицу видно, что вы здоровы, а проситесь на операцию, лишь чтобы сгинуть от своей старой ведьмы на недельку. Понимаю, — Могильников ткнул человека пальцем в грудь и добавил: — Смею предположить, что в таком возрасте опасно ложиться под нож!
— Мне сорок пять! — возмутился человек.
— Ложь вам не к лицу! — отстрочил Платон Иванович и поспешил вперёд. Он явно торопился покинуть коридоры, так и не покичившись палатами стационара. Лицо Могильникова менялось с каждым шагом. Теперь оно выглядело квёлым, изъеденным не злобой, а холодом равнодушия. Удары трости о бетонный пол раздавались всё громче, подчёркивая закипающий гнев главврача.
— Платон Иванович, там парню плохо! — внезапный голос медсестры раздался из дальнего конца крыла.
— И что? — спросил Могильников.
— Что мне делать? — та верещала на срыве, чуть не плача.
— Ей богу, как дети малые, — возмутился главный врач и прокричал: — Лаврентьева, не искажайте нам статистику! Отпустите его домой! — Платон Иванович свернул за угол, скрывшись от проблемы.
Когда мы снова вышли к лестнице, я спросил, что происходит. Моему возмущению не находилось места в сердце. Такое отношение непозволительно уважающему себя врачу. Я попросил Платона Ивановича немедленно объясниться. Могильников обернулся и подступил ко мне поближе, почти вплотную. Он был чуть выше ростом, поэтому взгляд падал на меня сверху, что смущало и вгоняло в некий страх. Мы простояли неловкие секунды, прежде чем тот заговорил:
— Послушайте, Эдуард Сергеевич, вы, вероятно, считаете меня чудовищем и жалеете о том, в какую клоаку вас направили. Буду честен, проблем у нас хватает, но мы с ними отважно боремся. Да, не всё устраняется быстро, что-то решается, но вместо прежних проблем образуются новые. Такова жизнь, это неизбежно. Признаюсь, я человек здесь не совсем старый. Меня направили из Москвы год назад. Однако я успел обжиться, установил свод некоторых правил, навёл порядок под себя, как говорится. Дело в том, что эта поликлиника передаётся из рук в руки, как безнравственная девка в компании негодяев. Она испорчена, сломлена психологически и не поддаётся перевоспитанию. Нам остаётся лишь поддерживать в ней жизнь. На остальное она, увы, уже не способна. Вы понимаете? Мы вынуждены так работать, это не личные капризы, а дефектный механизм. Вы же видели снаружи, в каком состоянии чинные стены этого прекрасного заведения. Когда я впервые попал сюда, посчитал, что это декорации для фильма будущего, для утопического дворца, в котором собраны преступные правители со всех краёв света. Но частично обсыпавшиеся стены предназначались для меня. Я попал в разграбленный патриотами мир, который мне приказано собрать как пазл — для вычленения прибыли, — он отвёл от меня уставшие глаза и тихо добавил: — Я, и весь персонал, и даже вы, Эдуард Сергеевич, в этой поликлинике играем роль провинившихся детей, оставленных в углу необходимой обществу профессии!