Клятва
Шрифт:
— А что с прошлым главврачом? — мне стало вдруг интересно.
— Хрен его знает, — не задумываясь, ответил Платон Иванович. — Я видел его один раз, когда приехал сюда устраиваться. Наверное, отбыл наказание или пошёл на повышение, — врач смущённо хмыкнул и добавил: — Скажу по секрету, на здравоохранение многие сферы похожи, только мы вечно на виду!
Пятый этаж по необъяснимым причинам был закрыт: двери заколочены, на них картонка с надписью «Временно не работает!». Могильников и сам не понимал, почему закрылось хирургическое отделение, хотя ещё вчера там проводились операции
Мы миновали следующий пролёт и оказались в тёмном коридоре, где выцветшие стены будто умоляли нас уйти. Давно нарисованные краской на полу стрелки указывали путь. Могильников сказал, что там у них лаборатория. Запах лекарств и спирта впитался в этаж на века.
В спину поддувал сквозняк. Меня пугала немая обстановка, в которой захлёбывались наши шаги. Вдоль серых стен разместились передвижные железные столики, а на них — бесконечные баночки с анализами. Сказать, что там стояла вонь, не сказать ничего. К тому же, чем ближе мы подбирались к лаборатории, тем больше мошкары витало в воздухе.
В паре десятков метров от нас находилось помещение, железная дверь которого была открыта нараспашку. Мы вошли в просторную светлую комнату. Здесь за микроскопами сидели две пожилые женщины. Одна из них подняла на нас глаза и с особой злобой фыркнула. Другая сотрудница и вовсе не обратила внимания. Удивительно, но в самой лаборатории я не насчитал ни единой мухи или других насекомых. Вероятно, помещение регулярно чем-то обрабатывалось от паразитов.
— Объяснять, что это за место, надеюсь, не нужно? — спросил врач.
Я помотал головой и скромно поздоровался с работницами столь кропотливой профессии. Особого желания задерживаться у меня не возникало, однако Могильников не торопился покидать помещение. Он подошёл к одной из лаборанток и строгим тоном заговорил:
— Надежда Петровна, у моего сына в конце месяца день рождения. Тридцать один год ребёнку. Из всех только вы не скинули пять тысяч на подарок. Нехорошо!
— Это я со своих неполных пятнадцати ещё должна пятак отстегнуть? Как вам не стыдно, Платон Иванович! — покачала головой женщина.
— Это вам должно быть стыдно! Мы, между прочим, всем коллективом собирали по триста рублей на ваш прошлый юбилей.
Надежда Петровна посмотрела в бессовестные глаза начальника и с гневом отстрочила:
— Из своей миллионной премии и траться на сынулю, а нас не вмешивай.
— Хах, — нервно посмеялся мужчина и почесал затылок, — за клевету можно и в суде оказаться.
— А ну проваливай отсюда, псина! — вскричала женщина и неуклюже поднялась. Она схватила ближайшую банку с анализами и бросила в Могильникова. Тот увернулся, а банка разбилась о стену, расплескав пахучее мочой содержимое. Врач пригрозил женщине указательным пальцем и поспешно ретировался, покинув кабинет и направившись к лестнице, с которой мы пришли.
На третьем этаже располагалось неврологическое отделение. Там между кабинетами сновали пациенты, как необременённые заботами души блаженных. Народ смиренной массой дополнял убогую картину
— Спокойные здесь пациенты, — удивился я.
— Ничего странного, — отозвался Платон Иванович. — Врачи сидят опытные, диагноз определяют на глаз, а потому у всех одно и то же заболевание. К счастью, и лечение простое: пачка феназепама и чай с мятой.
— Но так нельзя. Это грубая врачебная ошибка!
— Ну, уж не вам судить, — усмехнулся Могильников.
— А что значит для вас ошибка? — спросил я.
— Ну, — протянул врач, потирая подбородок. — Неправильно поставленный диагноз — ошибка. И убийство пациента амоксициллином — тоже ошибка! Удивительно, не правда ли? Получается, что в нашей медицине как ни плюнь, так ошибёшься. Но значит ли это, что человек не имеет права хоть раз в жизни сделать неправильный ход? Я считаю, у каждого есть шанс на оправдание. Всё зависит от того, насколько человек предан своей профессии.
— А у вас бывали ошибки? — сощурившись, поинтересовался я.
— Уж конечно, Эдуард Сергеевич, — выпалил Платон Иванович. — Вы думаете, почему я здесь?!
— Интересно! И что вы сделали?
— Так, пустяки, — осмотрелся он и продолжил: — Конверт с деньгами по ошибке нашёл. Сволочь какая-то взяла и мою фамилию на нём написала, тьфу! — Платон Иванович засунул руки в карманы и погасшим голосом сказал: — Это не ваше дело! Пойдёмте, вы ещё хотели на второй этаж взглянуть.
В терапевтическое отделение Могильников даже не решился заходить. Он назвал его притоном и остался ждать меня на лестнице, ладонью прикрыв лицо от проходящих мимо пациентов и докторов.
Я услышал вой и ругань, как только переступил порог. Коридор был забит дурно пахнущими индивидуумами, кричащими детьми и остервенелыми особями, гнобящими весь мировой порядок. Я видел грызню мужиков, точно падальщиков. Мне становилось плохо уже от обсуждений политики, цен, животных и болезней половых органов. Кто-то оборонял дверь в кабинет, крича о соблюдении очереди, другие калечились от рук буйных женщин и всюду опаздывающих старух. Чтобы получить психологическую травму, достаточно было поинтересоваться, кто последний. Так, молодая особа, пришедшая на приём к врачу, убежала в слезах от разгневанной толпы. Мне этого хватило, чтобы проникнуться истинным злом обнинской поликлиники.
Нельзя ломаться под страхом воинствующего сброда, гореть в огне прогнившего народа. Я должен выстоять перед наказанием за собственный огрех. Признаюсь, мной едва не овладело желание сбежать и никогда не возвращаться в это проклятое место. Но кем бы я стал в глазах своей семьи, в глазах коллег и в собственных фантазиях?
Я вернулся к Могильникову. Врач сказал, что на прогулки у него осталось мало времени. И, если меня всё устраивает, пора спуститься на нулевой этаж и заполнить все бумаги для приёма на работу. Хоть во мне и играли сомнения, пришлось их подавить. Ничего лучше для меня в перспективе нет. Я согласился, и мы отправились вниз. По словам главрача, где-то там сидел шеф, желавший взглянуть на меня.