Клятва
Шрифт:
Я ненавидела их обеих за то, что они считали нас неграмотными, и до боли сжимала челюсти, чтобы не сказать им все, что о них думаю. Но мои щеки запылали, когда я краем глаза увидела на руках Сидни идеальный маникюр. В этом она была права: мои ногти были короткими, а кожа огрубела от мытья посуды в родительском ресторане. Я отчаянно хотела спрятать их за спиной, но не могла рисковать, поскольку тем самым выдала бы, что понимаю ее нападки.
Не поднимая глаз, я попыталась ее обойти, но она сделала несколько шагов вместе со мной, не уходя с дороги.
— Погоди, — проворковала она. — Мы только начали веселиться. Тебе весело, Вероника?
Повисла неестественная тишина, а затем ее подруга равнодушно ответила:
— Вообще-то нет, Сид. Я пойду обратно. Они того не стоят.
Сидни подождала еще несколько секунд, оставаясь у нас на пути, а потом ей надоело, и она последовала за подругой вверх по полированным мраморным ступеням. Я не поднимала головы, пока не услышала, как за их спиной закрылись двери Академии.
Только тогда я позволила себе с шумом выдохнуть.
— Почему они так себя ведут? — спросила Брук, когда мы отошли от сверкающей школы. Ее щеки покраснели, глаза блестели от навернувшихся слез. Она взяла меня за руку. — Что мы им сделали?
Арон был потрясен не меньше нашего.
— Интересно, что они в это время говорят? — хрипло спросил он, устало качая головой.
Я лишь пожала плечами. Это все, что мне оставалось делать. Я не могла сказать им правду о словах Сидни и ее подруги.
Мы подошли к нашей школе, которая была гораздо меньше и скромнее Академии.
Старое здание, построенное не из того привлекательного кирпича, из которого были сложены исторические здания, а из его крошащейся разновидности, выглядело так, будто могло обрушиться в любую минуту. У нас не было ни красивой формы, ни даже названия, как у Академии: мы назывались просто «Школа 33».
Но мы не жаловались. Все-таки это была школа, и нам разрешали в нее ходить. Кроме того, она была открыта, несмотря на войну. За одно только это мы должны быть благодарны. В жизни случались вещи и похуже, чем ходить в школу для детей торговцев.
Например, не ходить в школу вообще.
Прозвенел утренний звонок, и класс поднялся, как в эту секунду поднялись со своих мест все ученики во всех школах страны. Мы подняли правую руку, согнули локоть, сжали пальцы в кулак, и единственный раз за все время школьных занятий начали говорить на англезе.
Мы произносили Королевский Обет:
— Своим дыханием я клянусь почитать королеву превыше всех остальных.
Своим дыханием я клянусь подчиняться законам нашей страны.
Своим дыханием я клянусь уважать старших.
Своим дыханием я клянусь вносить вклад в развитие своего класса.
Своим дыханием я клянусь
Клянусь соблюдать этот Обет, пока дышу.
Я редко вслушивалась в слова Обета. Я произносила их, и они небрежно слетали с моих губ. За годы ежедневных повторений они стали моей второй природой, почти как дыхание.
Но сегодня — возможно, впервые в жизни — я их услышала. Я обратила внимание на слова, которые мы выделяли: почитать, подчиняться, уважать, вносить вклад, сообщать. В моем сознании возник список приоритетов: королева, страна, класс. Обет был приказом и обещанием, очередным способом королевы требовать от нас защиты ее самой и нашего образа жизни.
Я посмотрела на учеников, на своих одноклассников. Я видела их одежду серых, голубых, коричневых и черных оттенков. Цвета рабочего класса. Практичные цвета. Ткань и фактура были целесообразными — хлопок, шерсть, даже холстина, — прочными и немаркими. Можно было не смотреть, я и так знала, что все они стоят, выпрямившись, подняв подбородок. Наши родители и учителя прививали нам это каждый день — гордость за то, кто мы есть.
Я думала, почему мы родились в классе торговцев? Почему мы лучше одних, но не так хороши, как другие? Я знала ответ: дело не в нас. Такова судьба.
Если бы наши родители принадлежали к классу слуг, сегодня мы бы не пошли в школу. А если б они принадлежали к классу чиновников, мы поднимались бы по блестящим ступеням Академии.
Учитель откашлялся, и я вздрогнула, осознав, что произнесение Обета закончено, а мой кулак все еще поднят — единственный из всего класса.
Под взглядами сорока пяти детей торговцев, учившихся вместе со мной, я покраснела, опустила руку, изо всех сил сжав кулак, и села на место. Бруклин рядом со мной ухмыльнулась.
Я сердито посмотрела на нее, но она знала, что на самом деле я не сержусь, и ее улыбка стала еще шире.
— Ты слышала? — громким шепотом спросил Арон, когда я подошла к нему во дворе во время перемены. Если не считать чтения Обета, паршон был единственным языком, на котором мы имели право разговаривать в школе.
Объяснений не требовалось. Конечно, моих ушей уже достигли последние слухи. Придвинувшись к нему на каменной скамье, я тоже понизила голос.
— Не знаешь, они арестовали всю ее семью? Даже родителей, братьев и сестер?
К нам присоединилась Брук и по нашему приглушенному тону, по глазам, которые нервно бегали, осматривая всех вокруг и никому не доверяя, сразу поняла, о чем идет речь.
— Чейен? — спросила она полушепотом.
Я вытащила из сумки обед и протянула его Брук: с тех самых пор, как у нее умерла мама, обеды ей готовила моя мать.
Она уселась по другую сторону от Арона, и наши головы сомкнулись.