Кляйнцайт

Хобан Рассел Конуэлл

— Сорок пять. — Задушенный кот опять пришел ему на ум. Уж двадцать лет тому.

— Хорошо, — сказал доктор Налив. — Будь вы на двадцать лет старше, я бы сказал — живите с этим и ни о чем не беспокойтесь. Диета и так далее. Зачем в таком возрасте лишний раз переживать от мыслей о собственном болящем нутре. Но даже если и так, я стою за то, чтобы браться за дело скорее, пока есть возможность предотвратить необратимый регресс.

Какая разница, устало подумал Кляйнцайт. Я уже сейчас чувствую, что регресс во мне необратим.

— За какое такое дело? — спросил он.

— Я как раз к этому подхожу, — сказал доктор Налив. — Я сторонник жестких мер: поскорее

избавиться от гипотенузы, асимптот и стретто, прежде чем они дадут о себе знать по–настоящему. Они играют не по правилам, что ж, и мыбудем с ними не по правилам. — По блеску в глазах Плешки, Наскреба и Кришны всякий бы догадался, что несомненная отвага доктора Налива внушает им большое уважение.

— Избавиться, — повторил Кляйнцайт. — А за что они отвечают? В смысле, они же для чего-то служат? — Они работали в конторе сорок пять лет, подумал он. А теперь вдруг — спасибо, всего хорошего, вы нам больше не нужны. С другой стороны, они точно сговорились меня уработать.

— Мы чертовски мало знаем о гипотенузе, асимптотах и стретто, — молвил доктор Налив. Трое молодых врачей одним коллективным взглядом признали, что он зрит прямо в корень. — Гипотенуза — это прямая, соединяющая точку А с точкой В, которая отвечает за то, чтобы ваш угол оставался прямым. Хорда, так сказать. Хорошо, говорю я, но это до тех пор, пока он у вас стоит. Когда гипотенуза работает без продыху все двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, неудивительно, что со временем начинаешь чувствовать некое напряжение. Могут появляться боли на отрезке между А и В оттого, что ваша гипотенуза, продолжая поддерживать угол, уже начинает искривляться. И вот тут я обычно говорю — пора, господа. Пора избавляться от гипотенузы. Некоторые мои коллеги указывают на то, что после ее удаления неизменно возникает этакое притупление или, наоборот, обострение чувствительности. На что я отвечаю — ну и что? Вы можете, конечно, сохранять ваш прямой угол и дальше, когда все другие органы один за другим выходят из строя, но тогда где в итоге вы окажетесь?

Нигде, сказали лица Плешки, Наскреба и Кришны.

— Асимптоты, — продолжал доктор Налив, — кажутся органом рудиментарным, отвечающим лишь за то, чтобы не допустить встречи с кривой, к которой асимптоты постоянно приближаются. Я подобных вещей не одобряю. Вот что обычно я говорю на это — если ты не собираешься встречаться с кривой, то зачем же тогда к ней приближаться? Естественным образом возникнет чувство напряжения, которое некоторые переносят лучше всех остальных. А если мы постараемся каким-то боком от этого напряжения ускользнуть, то жди изменений в оси, в тональности, там, глядишь, возникает двойная расходимость, и вот вы лежите с асимптотическим пересечением. Тогда-то и начинают приходить ко мне люди и жаловаться: «Господи, доктор, мне совсем худо, я по ночам не сплю». Можете догадаться, что я отвечаю им на это, — нет асимптот — нет и пересечения.

Логично, сказали улыбки на лицах трех других врачей.

Доктор Налив тактично опустил глаза, поднял свой стетоскоп, будто собирался петь в него, отставил его снова.

— Стретто, старина, ну, вы знаете, тут ничего не поделаешь. Вам уже не двадцать лет, разные обстоятельства не ослабляют своего нажима, и вот в одно прекрасное утро вы просыпаетесь, твердо зная, что у вас есть стретто. Со временем ведь наша фуговая система уже не так хорошо разграничивает тему и ответ, и если к тому же новые проведения вступают слишком быстро, то это становится похожим на воскресную пробку на

магистрали М4. Тут уж любое стретто закупорится как пить дать. А если учесть, что у стретто одна–единственная функция — регулировать проведения, то, закупоренное, оно вообще никому не нужно. У вас появляется небольшая одышка, вам кажется, будто вас распирает изнутри, и вы совершенно не можете заставить себя от этого отвлечься. Это, безусловно, мучительно, не говоря уже о том, что дальше будет еще хуже. Вот что я обычно на это заявляю: «Сделайте это со стретто прежде, чем стретто, знаете ли, сделает это с вами».

Голос доктора Налива стал одним долгим и сплошным воскресным полуднем, навевающим на Кляйнцайта дрему. А к концу речи настало утро понедельника, перемена не обязательно к лучшему. Кляйнцайт немного задыхался, ему казалось, будто его распирает изнутри, и он совершенно не мог заставить себя от этого отвлечься. Просто поразительно, думал Кляйнцайт, откуда доктор Налив знает про разные ощущения, которые могут возникать. Я бы вовсе не хотел с ним встречаться. Один Бог знает, что в следующий раз взбредет ему в голову, а я потом ощущай это.

Я незнаю, сказал Бог. Что я, врач? Это между тобой и Наливом. Кляйнцайт его не услышал.

— Думаю, этот вопрос можно проработать с обеих сторон, — сказал Кляйнцайт доктору Наливу. Но врачей уже не было. Занавески, задернутые вокруг его койки, были раздвинуты. Пижама была уже на нем. Он проверил небо на предмет самолетов. Ничего.

— Апробация, — произнес голос.

Ну что ж, можно назвать это и так, подумал Кляйнцайт. Или голос сказал: «Апелляция»?

— Операция, — произнесла высокая полногрудая женщина, стоящая у его постели. — Если вы заполните эту форму, мы сможем произвести операцию.

Кляйнцайт пробежал форму глазами:

Я, нижеоказавшийся, настоящим уполномочиваю Госпиталь произвести следующие операции:

Гипотенектомия, асимптоктомия, стреттоктомия

Я осознаю, что при использовании всех высококачественных операционных материалов и оборудования и приложении всех усилий для удовлетворения нужд наших пациентов Госпиталь не несет никакой ответственности за смерть или любой иной случившийся казус.

Лицо, которое следует оповестить в первую очередь и т. д.

— Нижеоказавшийся, — повторил Кляйнцайт. — Вы можете, конечно, так думать, но я Господне творение в той же степени, что и все. — Голос его сел на последнем слове. — Все, — повторил он возможно баритональнее.

— Боже мой, — произнесла женщина, — да ведь никто об этом и не говорит.

Кляйнцайт протянул ей форму, ткнул в слово.

— Нижеподписавшийся, — сказала она.

— Здесь совсем не это написано, — ответил Кляйнцайт.

— Мама родная, — сказала женщина. — Вы правы, они все слово переврали. Здесь должно быть написано «нижеподписавшийся». Такой, знаете, юридический язык. — Ее большая тугая грудь прямо звала, чтобы уткнуться в нее и порыдать. Кляйнцайт не искусился.

— Я бы хотел сначала чуточку поразмыслить над этим, прежде чем подписывать, — произнес он.

— Как хотите, голубчик, — сказала женщина и удалилась в административный отдел.

Ну? — сказал Кляйнцайт Госпиталю.

Госпиталь не ответил, не отпустил ни единой колкости, замечания или злобной шутки. Огромный, больше неба, сероликий, каменноликий в своей грубой тюремной одежде, сумасшедший дом, безумец. Госпиталь в ожидании обходит свой бедлам, ступая тяжелыми ботинками. Госпиталь немотствует, растет, руки его толсты и пусты.