Ключ из желтого металла
Шрифт:
– А все-таки зачем вам все остальные?
– Я уже говорил, я люблю власть и ничего не могу с этим поделать, – развел руками Лев. – Есть, впрочем, и другие причины. Много разных причин.
Он задумчиво умолк, потом поглядел на меня со скрытым снисходительным торжеством, как Холмс на Ватсона, и сказал:
– Хотите, открою вам страшную тайну, над которой уже много лет бьется наш с вами общий знакомый Митя? Зачем я собираю в своем доме безнадежных бездарей, издаю их книги, торгую их картинами и ссужаю их деньгами, когда в хорошем настроении? Только с одним условием: вы ему не расскажете. Даже не намекнете. Пусть мучается. Мне
От такой проницательности я совершенно обалдел. Ладно, по дому у него всюду камеры расставлены, это понятно. Но как насчет албанского ресторана? Тоже, что ли, его предприятие?
– Просто я заметил, что вы с Дмитрием уже знакомы и, кажется, даже дружны, – пожал плечами Лев. – Зачем это нужно вам, я не знаю, а зачем ему – догадываюсь. Конечно, он вызнавал, какое дело нас с вами связывает. И скорее всего объяснил, что не просто так сплетни сбирает, а бьется над неразрешимой загадкой: зачем умный и образованный пан Болеслев финансирует преумножение дерьма, которого в мире и без его щедрых вливаний предостаточно? И пусть себе бьется, чем бы дитя ни тешилось. Но вам могу объяснить.
– Здорово, – сказал я. – Конечно, я вас не выдам. Чужие секреты я храню даже лучше, чем собственные.
– При том что собственные вы тоже очень неплохо храните, – кивнул Лев. – Что ж, слушайте. Основная проблема – не столько моя, сколько окружающих – состоит в том, что у меня, как говорится, «черный глаз».
И зыркнул на меня пытливо, явно проверяя, не изготовился ли я крутить пальцем у виска. Но я хранил невозмутимость. За свою жизнь я такой эзотерической чухни наслушался, что на ее фоне признание пана Болеслева выглядело совершенно рядовым и даже вполне разумным аргументом.
– «Черный глаз», – повторил он, удостоверившись, что я по-прежнему заинтересованно слушаю. – И в придачу к нему тяжелая рука. Не в том смысле, что могу больно ударить – хотя могу, конечно, – а просто полная противоположность так называемой «легкой руке». Счастливы торговки, что я не хожу на рынок: в качестве первого покупателя я воистину ужасен. Торговлю после этого можно сворачивать, да не на день, а до новой луны, как минимум.
– Ничего себе! – посочувствовал я. – И как вы выкручиваетесь?
– Все не так страшно, как могло бы быть. Пока я действую ради собственной выгоды, все в порядке. Более того, я чрезвычайно удачлив. Знаете, бывают такие малоприятные типы, которые вечно оказываются в нужном месте в подходящее время: копая грядки под морковь, обнаруживают клад, ежедневно спотыкаются о чужие бумажники, а на досуге еще и в лотерею выигрывают. Я – один из них. Но как только я начинаю бескорыстно делать что-то для других, мое благодеяние оказывается хуже проклятия. Отвратительное свойство, что и говорить, но ничего не поделаешь, надо просто иметь его в виду и принимать соответствующие меры.
– Какие тут могут быть меры? – удивился я.
– Например, никогда не помогать ст'oящим людям. Пользы им от моей помощи не будет, проверено, и не раз. Автор картины с котом, на которую вы так загляделись в моем кабинете, повесился вскоре после того, как я назначил ему ежемесячную стипендию. Еще один молодой живописец, которого я взял под крыло, в один прекрасный день шагнул с крыши – не то спьяну, не то просто экзистенциальной муки не вынес, поди теперь разбери. Девочка, писавшая гениальные рассказы, которой я
Он немного помолчал, потом поднял на меня глаза, насмешливые и настороженные одновременно.
– Я понимаю, что звучит все это крайне сомнительно, но тут уж вам придется поверить мне на слово. Или не поверить.
– Да ну, нормально звучит, – вздохнул я. – Спасибо.
– За что спасибо-то? – искренне удивился Лев.
– Ну как. За доверие. Я на такие… скользкие темы давно уже ни с кем не говорю. Потому что бесполезно. Одни отмахнутся: «ну-ну, с тобой все ясно», другие тут же примутся нести вдохновенную чушь, дабы обозначить нашу, прости господи, духовную общность. Даже не знаю, что хуже.
– Ну вот, имейте в виду, что один квалифицированный собеседник у вас теперь есть. Меня, по правде сказать, только «скользкие» темы и интересуют. Для того и дан человеку язык, чтобы строить мосты между невыразимой тайной и жаждущим информации сознанием. А все остальные разговоры в лучшем случае разминка перед забегом… сейчас, прошу прощения.
Покопавшись за пазухой, Лев раздобыл там восхитительно плоский черный предмет, не то пресловутый айфон, не то его еще более продвинутого родича, сказал несколько слов по-чешски, мне показалось, довольно сердито, потом помолчал, послушал, внезапно улыбнулся и ответил коротко, но так приветливо, что я и без перевода понял, это означает: «Ладно уж, заходи».
– Не хотел утомлять вас новыми знакомствами, но это мой друг, говорит, ему срочно надо убегать, а перед этим еще более срочно что-то со мной обсудить. Думаю, насчет срочности он загнул, просто знает, что иначе меня до ночи отсюда не выманишь. Но я подумал, чем черт не шутит, может быть, вам будет интересно на него поглядеть. Занятный персонаж.
«Занятный персонаж» уже скребся в дверь, тихо, но настойчиво, как избалованный хозяйским вниманием кот. Лев, не вставая, достал из кармана крошечный пульт, нажал кнопку, замок щелкнул, и в комнату вошел субъект столь колоритный, что я, кажется, даже рот приоткрыл, не в силах поверить, что вижу его наяву.
Он был, как я потом понял, чуть выше среднего роста, но при этом так нелепо худ и нескладен, что казался чуть ли не вдвое длинней, чем на самом деле. Тощее тело, облаченное в дорогой, но скверно подогнанный темный костюм, венчалось круглым, как у восточной красавицы, лицом. Чистый, без единой морщины лоб, сросшиеся брови, светлые зеленые глаза, обрамленные по-девичьи пушистыми ресницами, тонкий, изящно выгнутый нос, безнадежно испорченный крупными, словно бы раздутыми ноздрями, впалые старческие щеки, большой, по-юношески чувственный рот и мощный подбородок с трогательной ямочкой казались наспех собранными с миру по нитке, одолженными на вечер у людей разных национальностей, возраста и даже пола. Сверху вся эта роскошь была прикрыта неопрятными клочками пегой шерсти, которую менее придирчивый зритель наверняка согласился бы условно считать волосами, тронутыми сединой.