Ключ от двери

Силлитоу Алан

«— Слышь, — сказал мне отец в тот вечер, когда я напомнил ему, что мне завтра восемнадцать исполнит­ся. — Слышь, если я узнаю, что ты в армию завербовался, башку тебе оторву. Помни». — Я как раз вернулся от Полин, с которой мы проводили время на диване, и настро­ение у меня было отличное.

— Никто по своей воле в армию не завербовывает­ся,— сказал я. — Не знаешь, что ли, вот уж шесть лет, как введена воинская повинность.

— Ты мне дерзить не смей, — сказал он и стал мрачнее тучи, насупился; я думал, он мне сейчас чайник на голову вывернет, а он только налил мне чашку чаю.— Я тебя не спрашиваю, повинность там или еще что, вот меня ж они не зацапали, правда?

— Ну, ладно, — сказал я. — Спасибо за чай, а только ведь здоровье у тебя было слабое, верно?

— Может, и так. Но я к тому же неплохо прикинулся. Одно могу тебе сказать: после

всех лет безработицы и житья на пособие я за этих сволочей воевать бы не стал. Ведь нам — и мне, и тебе, и матери — много пришлось вытерпеть. — Он торопливо отрезал мне ломтик мяса, спеша высказаться, раз уж заговорил в кои-то веки.

— Ну как ты не понимаешь, отец, меня наверняка при­зовут, я ведь годен. И тут уж мне не отвертеться.

— Дэйв и Колин сумели отвертеться, всю войну ухит­рялись. Они перехитрили всех солдафонов. — Он рассеян­но взглянул на занавешенное окно. — Ох, и пройдохи они оба, наши Дэйв и Колин.

— А все-таки их взяли, верно ведь? — сказал я, с грустью вспомнив тот день.

— Ну да, — сказал отец с улыбкой, — а только война-то к тому времени кончилась. — Он с наслаждением от­хлебнул чаю. — Так что держись подальше от всего этого».

Но Брайн вовсе не хотел держаться подальше, потому что это означало бы остаться в Ноттингеме, а он не был уверен, что ему этого хочется. С другой стороны, он не то чтобы боялся дезертировать, но ему казалось, что позволить мобилизовать себя — еще хуже, чем слоняться, будто преступник, по ночным улицам. Ну а вдруг он про­пустит что-нибудь интересное, если не отдастся на этот раз на волю течению? А отец все говорил:

«— Наш Эдди в семнадцатом году дезертировал, сел на велосипед и сбежал к своей сестре в Ковентри. Хитрый, стервец, был — не поехал по дороге, боялся, что его полисмены схватят; вдоль канала двинул, по бережку, ну и там, конечно, ни души не встретил. Путь был вдвое длиннее, но игра стоила свеч. Тетка его там шесть недель прятала, а он, болван, стал скучать по Ноттингему и в один прекрасный день вернулся, так что пришлось отцу с матерью возиться с ним. А тут один дружок увидел, что полисмены к нашему дому идут, ну, Эдди и смылся, засел в Уоллатон Рафс. Он там чуть не замерз до смерти, бедняга. Я к нему все, бывало, ездил на велосипеде, жратву возил, что мать ему стряпала. А как-то раз я сплоховал, и проклятые полисмены меня перехитрили, следили за мной до того самого места, где Эдди прятался, ну и сцапали его. Через три месяца он уже был во Франции, а еще через неделю попал к немцам в плен и там застрял до конца войны. Смех, да и только. Этот Эдди такой был мошенник!»

Они сидели в светлой кухне, и отец снова налил чаю сыну и себе.

Выпив воды, Брайн ощупью добрался до походной койки, расстелил простыню. Бейкер не позвонил вовремя в часть, чтоб зарядили аккумуляторы, и они совсем разрядились, так что теперь в рубке ни черта не видно. Он лежал на койке и слушал, как капли дождя стучат в стены и по кры­ше, словно тысячи зерен риса, — дождевая страда в юго-восточной Азии. «Что бы сделали Дэйв и Колин на моем месте? В два счета улизнули бы. Но они б так далеко не забрались, как я, а ведь я тут кое-что повидал такое, чего им сроду не увидеть. «Я тебе не рассказывал, Дэйв, как я видел питона, когда служил в Малайе? Он полз прямо по рисовому полю. Длинный, футов двадцать, и толстый, как моя ляжка, а как расплескивал лужи! Но я на него и смот­реть не стал!» «Что ж ты, смотрел бы на здоровье, — ска­зал бы Дэйв. — А я лучше в кино посмотрю Тарзана».

Огромные крысы без конца шмыгали по стенам, шушу­каясь где-то под крышей о том, что вода согнала их с на­сиженных мест. Общество это ему не особенно нравилось, и он стал крутить ручку телефона в надежде, что кабель каким-нибудь чудом соединится где-то на дне этих болот. Но телефон молчал, бесполезный, как взломанный замок, и Брайн, выпив еще глоток воды, уснул в холодном поту.

Бледные зигзаги молний озаряли рубку, проникали ему под веки и заставили его в конце концов широко от­крыть глаза, и теперь — когда, приподнявшись, он стал напряженно вглядываться во тьму, где ревел ветер, гремел гром и так сверкало, словно какой-то сумасшедший, выпу­щенный на волю, хулиганил со спичками и гремучей смесью, — теперь этот гром казался ему еще оглушитель­нее, чем раньше, когда он лежал, уткнувшись в подушки. Простыни намокли, и он подумал, что, наверно, не заме­тил, как на него капала вода, но потом успокоился, поняв, что это пот. Мысль, что ему придется сейчас передвигать койку на другое место, была несносна, и у него не хватало сил преодолеть усталость.

Молнии сверкали непрерывно, словно небо преврати­лось в одну

гигантскую сигнальную лампу; один раз спро­сонья он даже попытался прочесть ее сигналы, но они были бессмысленны — какая-то невразумительная морзян­ка, перекрываемая громом.

Он заметил, что серый, тусклый свет проник в рубку, почувствовал это, еще не раскрывая глаз, словно свет этот был осязаемым, — призрачная завеса, которую дождь про­сунул, как письмо, под дверь, пока он лежал, отвернув­шись к стенке. Он еще не совсем проснулся, и шум, при­ветствовавший его, был так оглушителен, что он, пожалуй, предпочел бы поспать еще. Шторм, бушевавший всю ночь, продолжал греметь, словно шло сражение, и, хотя бушевал он повсюду, казалось, что главная сила удара сосредото­чена на этом рисовом поле, и в первую очередь на радио­рубке. И в эти минуты, пока он бодрствовал, лежа на спи­не, в душу ему прокралось беспокойство. Он вздрогнул от жгучего прикосновения холодной простыни и пронзитель­ного запаха плесени, потом закашлялся, — после присту­па кашля ему стало еще холодней; он сел, натягивая на себя рубаху. Вода поднялась уже до самой койки, затопив его высокие сапоги и обтрепанную книжку карманной се­рии «Пингвин». Потоп, да и только! Надо будет проголо­совать, если мимо пойдет Ноев ковчег, чтоб подвезли. Все на борт. Домой. «Что же делать, что же делать, раз попал в эту дыру? Плюнь на все. Сиди и помалкивай. И все-таки, что за свинство! Но надо все же пошевелиться. Из-за это­го грома собственных мыслей не слышно, мне бы наушни­ки да козырек на глаза от молний». Из сапог извилистой струйкой текла вода; вылив ее, он обулся, побрел к рации и включил передатчик. Потом настроился и сразу же по­лучил приветствие из Мингаладона в Бирме: «Доброе утро!» «А что в нем доброго?» — отстучал он в ответ. И замолчал. Было уже семь часов.

Он выглянул из двери, которая была с подветренной стороны. Все, кроме маячивших вдали деревьев, ушло под воду, так что тропинка, которая вела через затопленное поле к видневшейся вдали взлетной дорожке, совсем ис­чезла. Дождь все лил, хлестал по взбаламученной воде, и казалось, он будет идти без конца, пока сама рубка не уплывет прочь. Первым побуждением Брайна было бро­сить рубку, перебраться через рисовое поле к взлетной до­рожке, потому что антенны сейчас все равно бесполезны и не могут больше служить для пеленга.

Он зашлепал по лужам к пульту и, каким-то чудом со­единившись по телефону с контрольной вышкой, обрисо­вал дежурному офицеру грустную, но довольно наглядную картину своих бедствий. Дежурный прервал его: «Запи­рай рубку и пробирайся сюда. Грузовик отвезет тебя в ла­герь». «Вот только лодку за мной не пришлют, чтоб до взлетной дорожки добраться, — подумал он и с такой си­лой захлопнул крышку приемника, что она чуть не трес­нула. — Идиот паршивый!»

Насвистывая какой-то мотив, он запихнул вахтенные журналы и боеприпасы в сумку, отсоединил аккумуляторы и поставил их как можно выше. Огромная раздувшаяся пиявка величиной с небольшую змею, извиваясь между его сапогами, пробиралась в рубку через щель. «Эй, ты, там никого нет, я вовремя смылся!» — крикнул он ей вслед. Стены рубки были сплошь покрыты пауками и дру­гими насекомыми, спасавшимися от наводнения, под кры­шей испуганно пищали крысы, время от времени они спу­скались вниз, к кромке воды, а потом спешили обратно наверх — сообщить своим, что вода не спала, а может еще подняться и затопить их всех.

Ноги его нащупали тропку, которая была теперь фута на два под водой. Зажженная сигарета размокла, и ветер осыпал ему лицо табачными крошками, он то и дело спле­вывал против ветра. Перекинув автомат через плечо, он еле-еле брел по воде, так как тропинка местами была со­всем размыта и, пытаясь нащупать ее, он уходил под воду чуть не до самых плеч. Вспотев, несмотря на дождь, он со страхом думал, что может наступить на змею, вспоминая при этом всех попадавшихся ему змей, и в особенности питона, который плескался недавно рядом с рубкой» А мо­жет, они все залезли на деревья? Мысль эта показалась ему утешительной, но мало вероятной. Он ругался вслух и разговаривал сам с собой. «Да, вот это приключение! Выходит, я забрался еще дальше, чем мечтал, ведь это втрое дальше, чем Абиссиния, не шуточка! О, черт, ско­рее бы добраться до взлетной дорожки, а там уж до ла­геря рукой подать. Хоть бы чайку попить.» — Он плотнее завернулся в плащ, защищаясь от косого дождя. — Вот если б отец меня сейчас увидел! «А я тебе что говорил? — сказал бы он. — Ну как, обормот, болтаешься по самую шею в ледяной воде? Недолго и. ревматизм схватить. Уж коли ты так любишь воду, пошел бы искупаться в Тренте. Я тебе что говорил — не лезь в эту армию. Они для нас никогда палец о палец не ударили, чего ж ты для них ста­раешься, а?»