Ключи от Волги
Шрифт:
Превращение вольного дикаря в послушное существо занимает всего лишь три-четыре недели. Но какие они для орла! Птице сразу же надевают на голову кожаный колпачок, и мир для нее исчезает. Но это еще полбеды. Главное в том, что орла, привыкшего ощущать под лапой скалу, сажают на зыбкий аркан, натянутый в юрте или сарае. Не упасть! Все силы у птицы уходят на это.
Представьте канатоходца, которому завязали глаза и обрекли день и ночь стоять на канате, да к тому же канат время от времени дергают. Именно так поступают с орлом. Кто бы ни проходил мимо, обязательно тронет аркан,
Но эта пытка имеет и перерывы. Время от времени охотник подходит к растерявшей весь свой характер, обессилевшей птице, ласково гладит ее по перьям, снимает с головы колпачок, чтобы птица увидела избавителя от страданий, и дает ей кусочек вымоченного мяса — подставляет руку в прочной большой перчатке, и голодный орел, потянувшись за пищей, садится на руку. Но снова надет на голову колпачок.
Опять темнота и зыбкий аркан. А потом вновь лицо и рука «избавителя». И так три-четыре недели. И вот уже нет для орла ничего милее лица хозяина и перчатки, садясь на которую, обретаешь покой и получаешь еду. Все, орел готов служить человеку!
Былую страсть орла-охотника будоражат сначала лисьим хвостом — тянут его на бечевке за скачущим всадником. Награда — опять же кусочек мяса.
И потом приходит черед охот настоящих. Вольная воля открывается птице каждый раз на охоте. Слетел с руки — и в небо! В любую сторону улетай — не догонят и не поймают. Нет! Взлетев, орел устремляется на добычу. Но покорно ее отдает, как только хозяин покажет завалянный жалкий кусочек мяса.
— Орел не знает, что он невольник. Он может улететь, но я позову, и он возвращается, — говорит Абляким. — На охоте орел — слуга человеку.
А дома, наоборот, я служу этой птице. В нужное время кормлю, в порядке держу помещение, проведываю на день несколько раз. Перед охотой чаем пою, ласкаю. А охота — праздник для нас обоих. Беда не в неволе орла. Грустно — орлов становится меньше и меньше. Нас с этой птицей в музее можно уже показывать.
Фото автора. 15 апреля 1979 г.
Ковчег на Донце
(Проселки)
Заметили время, я стал считать. И за час езды на «козле» насчитал 47 зайцев (пишу прописью — сорок семь!). Машина ехала низкорослыми степными лесками, ехала вдоль зеленых хлебных полей, пастбищ, песчаных пустошей — и повсюду мы видели зайцев. Они перебегали дорогу, шевелили ушами в прошлогодних пожухлых травах, щипали зелень и просто так, в свое удовольствие, грелись на бугорках.
За этот час мы еще видели редкого по нынешним временам стрепета, двух орлов, колонию цапель на дереве; полем, притормозив, долго ехали за парочкой куропаток, не хотевших уступать нам дорогу. Мы постояли возле сурчиного городка, видели пустельгу, удодов, дроздов, луговых луней, трех оленей и много
Ночью вышли послушать апрельского соловья и по звукам насчитали еще с полдюжины птиц. На болоте за домом ухала выпь, шумно падали в воду тяжелые кряквы, кричала неясыть и — чудо — сидевшему в загородке за домом филину отвечал из лесу вольный его собрат.
Наш ухнет — и сейчас же из лесу, издалека, из темноты ответный вздох: у-у-ух!
— Осенью тот, лесной, приспособился кур воровать, — улыбается стоящий рядом со мной Нечаев. — Таскает, а я радуюсь. Что куры? Кур, сколько надо, столько и разведем. А филин — редкость. Есть государства в Европе — на всю территорию — ни одной такой птицы. А тут шесть пар, дюжина филинов! Представляете, — Нечаев делает паузу: понимаю ли, что значит двенадцать филинов на клочке степной территории? — и продолжает: — Однажды видел: филин днем на лету встречным курсом схватил ворону.
Но это редкостный случай. Они охотятся ночью и тут благоденствуют на зайчатине. А куры…
Дураком надо быть, чтобы мимо такой добычи лететь. Вот поглядите…
Луч фонаря упирается в ветки тополя у сарая.
На ветках рядком, вобрав головы в перья, сладко спят куры.
— В сарай не загонишь. Привыкли, как дикари, — на ветках. Ну филин их и шерстил.
Борис Алексеевич Нечаев.
У-у-ух! — кричит сидящий с поврежденным крылом затворник, и сейчас же из леса, из темноты, — ответ. Поет соловей, монотонно, с долгими перерывами ухает выпь. На свет фонаря прилетела мохнатая бабочка. Нечаев стоит на крылечке с непокрытой седой головой.
Мы давно собирались увидеться тут, на Донце.
И я чувствую, как он счастлив: все, о чем говорилось при городских встречах, было перед глазами и даже сейчас вот, ночью, заявляло о себе множеством голосов.
— Ковчег на Донце…
— Ну! — радостно, с доверчивостью ребенка соглашается седой человек. — А я вроде старика Ноя, только без бороды.
Ростовская область — не край земли. И места для всего, что именуется словом «Природа», тут осталось немного — сплошь распаханный чернозем, шахты, трубы заводов, дороги, станицы, города, хутора, пристани — таков открытый ветрам и глазу равнинный пейзаж.
Усть-Донецкий район — самая середина большой хозяйственной территории, и по всем показателям район еще и самый передовой в области.
Тут берут от земли все, что она может дать. И поразительно, именно тут (место слияния Северского Донца с Доном) расцвел очаг жизни, вызывающий восхищение. Это не заповедник — сбереженный и теперь охраняемый угол природы.
Это природа, воссозданная человеком и им управляемая по законам, уже открытым и тут открываемым. И совсем уже поразительно то, что создали этот очаг охотники, люди, которых мы привыкли клеймить как злостных врагов природы. (Забывая, впрочем, что Аксаков, Тургенев, Пришвин были охотниками.)