Ключи счастья. Том 2
Шрифт:
Не дочитав, она роняет письмо на пол. Штейнбах поднимает его и кладет на стол.
— Я получил тревожные известия, Маня. Ты можешь слушать?
— Да, говори. Я вообще рада, что ты пришел.
Она протягивает ему горячую руку, которую он целует.
— У тебя лихорадка, Манечка?
— Ах, если бы это было так просто! Ну, говори.
— На заводе бунт, Я получил телеграмму и должен ехать.
— Когда? Когда ехать?
— Сейчас. Мое присутствие необходимо. Меня любят, мне доверяют. Боюсь, что я уже опоздал. Этот идиот управляющий из шкурного страха — его окна побили камнями — обратился без
Мане вдруг вспоминается чье-то белое лицо в сумраке, две тени, вынырнувшие откуда-то внезапно сегодня, когда она стояла с Нелидовым. Все это она видела бессознательно. Вспомнила сейчас.
— Марк, постой, у меня был Измаил. Он… Я дала ему чек, он просил…
— Что ты сделала, Маня? Теперь мы пропали.
— Почему? Почему?
— Его выпустили. Но его подозревают в покушении на Нелидова.
— Боже мой!
— Милый Марк, но ведь и за нами следят давно.
— Почему ты думаешь?
— Мне это сказал Измаил. Просил предупредить тебя. Прости, Марк, я забыла. Я потеряла голову.
Штейнбах подходит к окну, далеко высовывается из него, пристально смотрит во мрак. Что-то белое там, у кустов.
— Погаси огонь, Маня, — быстро говорит он.
В наступившей разом темноте Штейнбах видит на фоне кустов, у дорожки, смутный силуэт, качнувшийся во мраке. Видит передвинувшееся белое пятно лица. Слышен легкий шорох, скрип шагов по гравию. Штейнбах запирает окно и спускает штору.
— Теперь зажги огонь, — холодно, с полным самообладанием говорит он. — Жаль, что ты ничего не сказала мне раньше. Хуже всего, что ищут Василия Петровича. Он успел скрыться из Лодзи. Я вчера получил письмо от его товарища. Но если…
— Что ждет его тогда, Марк?
— Теперь? После его побега из тюрьмы, год назад, и убийства часового? Виселица.
Маня закрывает лицо руками.
— Манечка, у меня есть еще одна забота. Только не падай духом! Надежда Петровна арестована на границе. Нынче губернатор сообщил мне это по телефону. В имении ее сестер назначен обыск. Ты понимаешь, чем это нам грозит?
— Какое несчастье!
Штейнбах садится рядом на кушетке и обнимает Маню.
— Манечка, ты должна уехать немедленно. Можешь ты ехать?
— Когда? — со страхом спрашивает она, стараясь отстраниться и заглянуть ему в глаза.
— Если б не этот бунт, мы уехали бы завтра.
— Боже мой!
— Но завтра я не успею. Ты же можешь ехать с Ниной и фрау Кеслер. Тебя ничто здесь не удерживает?
Она молчит, спрятав голову на его груди.
— Маня, повторяю: положение очень серьезно. И я не хочу этого скрывать. Губернатор уже намекнул мне, что у тебя «экзальтированная головка». Он знает что-то. Быть может, немного, но и этого достаточно, чтоб арестовать тебя. Он не выдаст. Но я боюсь других.
— Что такое?
Штейнбах говорит шепотом, прижимая ее к себе:
— Ищут французскую артистку Берт Дейшан, которая вдвоем с госпожой Ривьер прибыла в Москву шестого июля и остановилась в гостинице «Париж».
— Марк, но кто же мог узнать меня? Я никуда не
— А ты?
— Постой. Нет, я тоже сделала все, что нужно. Расплатилась за нас обеих. Выехала на Николаевский вокзал в этот же вечер, отметилась в гостинице, что еду в Петербург, и да, конечно, бросила свой кофр почти пустой на вокзале, а сама вернулась к тебе на Пречистенку. И шла пешком до Садовой. Разве не так? В чем же я ошиблась?
— Нет, все так, — задумчиво говорит он. — Мы съехались только на Курском вокзале за четверть часа до отхода поезда. Я не вижу ошибки. Пока у ниходни догадки. Но если у них явилась уверенность, что Берт Дейшан и ты одно лицо… Маня, ты видишь сама, что медлить нельзя. Вокруг моей головы все суживается круг. Я-то, быть может, еще сумею вывернуться. Маня, что держит тебя здесь? Ты хочешь еще раз увидеться с ним?
— Да, Марк, еще раз, в последний раз. Потом я уеду. Я сама не могу здесь дольше оставаться.
Он крепко прижимает ее к груди. «Наконец!» — говорит его измученное лицо. О, эта последняя страшная ставка! Эта последняя роковая схватка с судьбой.
— Когда ты вернешься, Марк?
— Утром или завтра днем. Я дам телеграмму.
— Тебя не убьют?
— Меня никто не тронет. Мне некого бояться.
— Марк, вернись скорей! Не оставляй меня одну теперь, теперь, когда мне так страшно, когда я потеряла дорогу.
— Ты любишь его, Маня?
— Я не разлюбила его, Марк! И в этом весь ужас. Если он позовет, я уйду за ним на край света. Но я знаю, я чувствую, что он не позовет. На это у него не хватит силы. Мне надо бежать, бежать скорее, исчезнуть из его памяти. Ведь был же он счастлив без меня все эти годы. Кто знает? Все проходит, все забывается. Я хочу, чтоб он был счастлив!
Штейнбах отодвигается.
«Только о нем она думает. Не о себе даже. Она любит его тем же великим чувством, каким я люблю ее. Тут я бессилен…»
Она прижимается лицом к его плечу.
— Марк, Марк, прости мою жестокость! Но неужели нужно лгать? Неужели ты сам всего не видишь? Ты такой мудрый, такой тонкий, всегда читающий в моей душе?
— Нет, нет, не плачь! — отвечает он, гладя ее лицо. — Я ценю твою правдивость. Говори все! Нам обоим будет легче.
— Помнишь, Марк, я клялась тебе…
Она горестно вздыхает.
— Я говорил: не надо клятв. Слова не могут изменить жизни.
— А! Ты это знал. Я — нет. Я искренно верила, что готова пожертвовать для тебя всем, что даже встреча с ним ничего не изменит. Но я не знала себя. Видишь, я не хочу лгать. Ты мудрый, ты знаешь душу женщины, скажи: что остановит ее в ее стремлении к жертве? Но ты, Марк, дорог и близок мне по- прежнему. О, это совсем другое! Люблю тебя, как друга, как брата, как верного товарища, как силу мою и веру. Ты для меня выше всех людей. Не отнимай у меня любви твоей. Прости мне заранее все, что будет. Это твое последнее испытание, Марк. Мы уедем вместе. Начнем вместе новую жизнь. Мне надо что-нибудь большое, что-нибудь лучезарное, чтоб забыть то, что я теряю сейчас.