Книга Асты
Шрифт:
Я купила две дюжины почтовых карточек, чтобы разослать приглашения на «шоколадный вечер», который мы собираемся устроить на мой восемьдесят третий день рождения в следующем месяце. Будут Свонни и Мария, я приглашу Энн, хотя никому не известно, что сейчас нравится молодежи. На самом деле, кто-нибудь знает, где она сейчас живет? Я уверена, что не с матерью.
Надо пригласить Кнуда и Морин, правда не знаю, поедут ли они так далеко. У Кнуда что-то не в порядке с простатой, или что там у мужчин. Джона и его жену приглашать не собираюсь, я их едва знаю и не видела с похорон Расмуса. Конечно, приглашу миссис Эванс, миссис Клайн и Маргарет Хэммонд, которая теперь замужем, но я не
Кого я действительно хочу пригласить, так это миссис Йоргенсен, с которой мы так хорошо поговорили на званом ужине у Свонни. Но мне сказали, что она вернулась в Данию. Интересно, выполнит ли она свое обещание прислать экземпляр книги, которую пишет? Одна глава будет посвящена «Георгу Стаге».
К счастью, Гарри никуда не уезжает. «Шоколадный вечер» не был бы праздником без него, но мне придется пригласить и его старшую дочь, чтобы она его привезла. В последнее время у него дрожат руки и он неуверенно чувствует себя за рулем.
Эту запись я оставила напоследок. Я вообще об этом не писала. Свонни показала мне анонимное письмо, которое получила. Бедняжка. Она была в ужасном состоянии, говорила с трудом, дрожала, не представляю почему. Я собиралась за открытками и была так поглощена мыслями о том, кого пригласить, что сначала не обратила внимания. Но когда она помахала передо мной этой гнусной вещью, я увидела, как она себя накрутила. Поэтому я выхватила у нее письмо, порвала и сожгла. Это лучшее, что я могла сделать. Потом я сразу вышла, чтобы побыть одной. Потрясение настигло меня только через несколько минут. Меня слегка трясло, когда я шла но Виллоу-роуд. Затем я спросила себя, кому это надо? Кому это надо теперь?
Энн не звонила, но сегодня днем пришла сказать, что Мария умерла. Мы об этом думали, ожидали, но все равно это стало ударом.
Ужасно терять своих детей. Наверно, это самое страшное на свете. Но я давным-давно решила, что лучше не показывать своих чувств, сохранять спокойствие, все вынести. «Как оловянный солдатик», — говорит Торбен. Горе лучше держать в сердце или выплеснуть на бумагу. Теперь я притворяюсь, что у меня не осталось никаких чувств, и люди этому верят. Думаю, им нравится верить, так как это избавляет их от обязательств передо мной. Я делаю вид, что мое сердце очерствело под множеством ударов, обрушившихся на меня за годы жизни.
Иногда мне кажется, что дневник становится хронологией смертей, они следуют одна за другой. Но я не ожидала потерять мою младшую: ей было только пятьдесят три и она по-прежнему оставалась моей малышкой.
Газеты полны репортажей с судебного процесса над Яном Брэди и Мирой Хиндли. Их обвиняют в убийстве детей в Ланкашире. Чтение захватывает, но это ужасно. На фотографиях женщина выглядит старше своих лет. Ей на самом деле двадцать с чем-то, а мужчина — просто головорез. Мне Майра кажется похожей на немку, я уверена, что у нее немецкие корни.
Мало кто знаком с убийцами. Странно
Ненавижу свою забывчивость. Целые десятилетия выскальзывают из памяти, и остаются только неясные воспоминания, словно рисунки на стекле, которые почти стерлись. Я помню свое детство и наш дом в Страндвайене, куда мы ездили летом. И еще праздник в Борнхольме, когда мне было семь. Вечно больную мать в постели. Все ходят на цыпочках, чтобы ее не беспокоить. И еще тетя Фредерике постоянно заставляет меня ходить с книгой на голове, чтобы выработать осанку, и дает суп из пахты, который я ненавижу, но должна сидеть за столом, пока не съем его. Я могу вспомнить целые дни из того времени, а середина жизни исчезла.
Я очень хочу, чтобы Свонни не приставала ко мне с расспросами. Она отказывается мне верить, когда я говорю, что не помню. Кое-что, конечно, я помню, сам факт, но не кто, когда или как. Однажды я решила никогда не писать об этом, а теперь просто смешно, как мало значит это решение. Я все равно ничего не смогу записать, потому что почти все забыла.
Я теперь очень устаю к вечеру, раннему вечеру, чего прежде со мной не случалось. И мои записи с каждым днем становятся все короче. Вместо этого я начала писать Гарри. Теперь мы видимся с ним два раза в неделю, но и это непросто. Он привязан к дому и больше уже не садится за руль. Я завишу от Свонни, чтобы ездить на такси.
Такси чрезвычайно дорого. Я расплачиваюсь деньгами, которые выручила от продажи старой одежды. Я снова была у женщины на Вуд-Хай-стрит в Сент-Джонсе и продала ей сине-черный костюм от Шанель и плиссированное платье от Пату. Где я их купила, в Париже или Лондоне? Не помню. Она была вне себя от радости, сказала, что не ожидала увидеть что-либо такое прекрасное и в таком отличном состоянии.
Я собираюсь закончить запись в дневнике и напишу Гарри. Я до сих пор плохо пишу по-английски, но ему это не важно. Он называет эти письма любовными и говорит, что я единственная женщина, которая писала ему подобное.
— Я как насчет той девушки, в которую ты был влюблен в двадцать пять?
— В двадцать четыре, — поправил он. — Мне тогда было двадцать четыре. Я правда был в нее влюблен и собирался жениться на ней, но, когда подошло время, она мне отказала. Ничего не объяснила, только сказала, что кое-что случилось и это отвратило ее от мужчин и от замужества вообще. Но она мне это сказала, а не написала в письме.
— Но твоя жена, должно быть, писала тебе, когда ты воевал во Франции в Первую мировую?
— Писала, и даже регулярно. Это были хорошие письма — о доме, девочках, как они скучают по мне, — но не любовные. Не такие, как твои, Аста. У тебя замечательные любовные письма, как… как у Роберта Браунинга.
— Может, ты имеешь в виду миссис Браунинг? — спросила я, чтобы скрыть радость. Мне никто ни разу не говорил, что я хорошо пишу. Наверное, не было возможности.
Мы прочитали эти письма вместе, ну, не совсем вместе. Я взяла их в библиотеке, а затем передала ему.