Книга бытия (с иллюстрациями)
Шрифт:
Фарбер молча показал на стул и поправил темный галстук — видимо, он слишком туго охватывал белый накрахмаленный воротничок.
— У вас вчера произошла безобразная сцена с нашим председателем профкома, — сказал он. — Я хочу разобраться. Ваша фамилия Штейн?
— Штейн.
— Это по отцу?
— Нет, по отчиму — Иосифу Соломоновичу Штейну.
— Как фамилия отца?
— Козерюк.
— Он жив?
— Жив.
— В Одессе?
— Нет, в Ростове-на-Дону. Он живет там со времени своей дореволюционной
— Почему вы не носите фамилию отца?
— Мама с ним разошлась. Я встретил его года три назад — и мы не поладили. Я взял фамилию отчима.
— Отчим — отчимом, отчимов может быть много. Отец — всегда один. Вашего отца зовут Александром?
— Да. Александром Исидоровичем.
— До революции он работал на заводе Гена?
— Сперва на заводе Гена, потом в железнодорожных мастерских.
— Александр Козерюк, — задумчиво сказал Фарбер. — Помню его. Отчаянная голова был ваш отец. Неизменный сторонник крайних мер.
Я молчал.
— Подведем итоги, — сказал Фарбер. — Сергею из профкома я укажу на недопустимую грубость. Сегодня же подам заявку в истпарт, чтобы прислали официальную справку о дореволюционной подпольной работе вашего отца. Теперь о стипендии. В институте с ними плохо. Но сына большевика-подпольщика без помощи не оставим. Желаю успешной учебы. До свидания!
Он встал и протянул мне руку.
В тот вечер мы с Фирой долго обсуждали наше будущее. Я считал, что меньше сорока целковых мне не дадут — так что основные материальные затруднения преодолеем. Фира тоже радовалась, но перспективы рисовались ей не такими благостными. Нас теперь трое, отцовский взнос да моя стипендия — это девяносто рублей. Правда, я обедаю не дома, а где-то на стороне, но моя еда тоже стоит денег — на нее и уйдет прибавка.
Даже тогда я не рассказал Фире о своей диете… Правда, я намекнул, что пора бы и перестать скрывать от ее отца наш брак: будет гораздо хуже, если он сам дознается. Но Фира не захотела даже слушать об этом.
А спустя несколько дней мы впервые поссорились.
Я уже говорил, что в Фириной комнате стояло пианино — на нем играла ее старшая сестра Эмма. Моя жена, как большинство женщин, любила переставлять мебель — это давало ей кратковременное ощущение новизны. Пианино располагалось у внутренней стены — Фире захотелось поставить его в угол, где томился один из пуфиков.
Мы вдвоем перекатили громоздкий инструмент. Теперь он смотрелся изящней, но за ним образовался пустое пространство — комната стала красивей и тесней.
И вот однажды рано утром — мы с Фирой еще лежали — в дверь громко постучали и Яков Савельич потребовал:
— Фира, открой, мне нужно с тобой срочно поговорить.
Любови Израилевны слышно не было, — очевидно, он не стал ее будить (обычно она вставала поздно). Мы вскочили, я схватился за одежду, но Фира указала в угол:
— Лезь за пианино — там он тебя
Я проворно взобрался на инструмент и спрыгнул вниз. Фира бросила туда мою одежду и подала (не швыряя, чтобы не шуметь) ботинки. Голос отца стал сердитым.
— Почему не открываешь? Что с тобой случилось? Фира оглянулась (не завалялось ли где что-нибудь подозрительное) и гневно крикнула:
— Дай мне одеться! Потерпи, пока натяну платье.
Он замолчал. Потом я узнал, что, своенравный и вспыльчивый, он все-таки побаивался злить свою дочь. Фира открыла дверь.
— Входи, если понадобилось так рано разговаривать!
Яков Савельич вошел и свирепо огляделся. Фира стояла у пианино, чтобы закрыть расщелину между стеной и инструментом. Но он не пожелал лезть в угол. Видимо, с него было достаточно, что в комнате никого, кроме дочери, не обнаружилось. Выход отсюда был один — дверь, окна закрыты, этаж — третий… Вряд ли даже самый преданный поклонник отважился бы покинуть дом таким экстравагантным способом.
— Что молчишь? — сердито спросила Фира. — Раз уж поднял меня с постели, так разговаривай!
— Уже поговорили, — буркнул отец и ушел, так и не постучав к Любови Израилевне.
Фира кинулась к окну. Вскоре на улице показался Яков Савельич.
— Теперь выходи! — приказала она мне, скорчившемуся нагишом в тесном закутке.
Я перебросил через пианино одежду, потом выполз сам. Фира захохотала: я был с ног до головы облеплен паутиной — в темном углу ее скопилось много.
Я тоже засмеялся. Впрочем, веселье наше длилось недолго.
— Теперь папа подозревает, что у меня любовник, — сказала Фира. — И не успокоится, пока его не обнаружит.
— Он обнаружит мужа!
— Это еще хуже. Любовники иногда случаются — многие и разные, он это понимает. А муж — на всю жизнь, папа примет только того, кого сам подберет.
— Придется ему смириться со мной.
— Он с тобой не смирится. Не надо строить иллюзий, Сережа.
— Не надо строить иллюзий, что с таким положением смирюсь я! — ответил я резко. — Я больше не полезу прятаться за пианино — я тебе не нашкодивший кот!
— Больше такого не повторится, — сказала она кротко.
— Оно может повториться в любой день. Я не прошу — требую: прекрати этот глупый камуфляж! Твой отец должен узнать все.
— Ты забываешь, что мы зависим от него. Мама больна, она не может работать.
— Отцовская любовь ценой в пятьдесят рублей в месяц? — сказал я презрительно. — Ты хочешь, чтобы я уважал такого человека? О Любови Израилевне я не говорю: их отношения — их личное дело.
— Можешь не уважать, только не мешай нам жить, как мы привыкли.
— Вы-то, наверное, привыкли — но я привыкать не собираюсь!
Она долго думала, прежде чем ответить.
— Сережа, ты хочешь со мной поссориться?