Книга бытия
Шрифт:
Володя Полтава был единственным, кто продолжал верить. Он настойчиво твердил, что я блестяще сдам экзамены. Он чуть ли не кидался в драку со скептиками.
И вот оно наступило — время «Ч». [48]
И случились два почти невероятных происшествия, которые и подтвердили великую истину: таки да, дуракам везет.
Экзамен по физике принимал профессор Базилевич — невзрачный и хмурый старик. Говорили, что он очень желчен, спорить с ним опасно, лучше вести себя по-телячьи: молчать и кланяться, пока он не потребует ответа.
48
Время
Я вытянул билет — и руки у меня опустились: вывод формулы центробежного ускорения. В школе мы использовали геометрическое построение, а геометрию я недолюбливал. И теперь, стоя перед доской, уныло размышлял, как бы не запутаться в чертеже. Базилевич, не глядя на меня, недовольно поинтересовался:
— Что вы там молчите? Начинайте доказательство. Или вы его не знаете? Тогда скажите прямо — и закончим на этом.
— Я думаю, как лучше построить ответ.
— А чего размышлять? Доказательство одно — вот и ведите его.
— Почему одно? Можно по-школьному, а можно и при помощи интегрального исчисления.
Пораженный, он впервые посмотрел на меня.
— Вы знаете интегральное исчисление?
— Только начала дифференциального и интегрального. Занимался дома — для души.
— Хорошо, посмотрим, что осталось в вашей душе. Доказывайте интегральным способом.
С меня свалился тяжелый груз. Такое доказательство было несравненно проще обычного школьного построения. Теперь мне не грозила путаница геометрических чертежей. Я быстро вывел искомый интеграл. Базилевич посмотрел на доску.
— Садитесь, поговорим. Что еще имеется в вашей душе, кроме элементов высшей математики? Что вас заинтересовало в физике?
Это была немыслимая удача! Он не спрашивал программы, не заставлял выписывать формулы, что было самым трудным. Кроме механики, я очень страшился оптики: она вся держалась на геометрических схемах. А Базилевич интересовался новыми идеями и новыми физическими теориями — я нахлебался их сполна, штудируя популярные брошюры. Он спросил и о том, какие книги я читаю. Когда я упомянул, что недавно купил реферат Макса Борна о теории относительности, Базилевич нахмурился.
— Рано. Такие книги для ученых. Верхоглядствуете.
К слову: книга Борна пролежала у меня много лет — я ее так и не одолел. Корм был не в коня. Базилевич продолжал:
— Теперь ответьте: зачем нацелились на физмат? Вот самостоятельно учите высшую математику. Могли продолжать и без института…
Я был искренен.
— И остался бы полузнайкой! Я хочу систематически изучать науку.
— Хорошо, идите, — бросил Базилевич и стал что-то писать в экзаменационном журнале.
Володя Полтава пришел в восторг, он прямо-таки сиял.
— Сережка, пятерка обеспечена! Можешь убить меня на месте, если вру!
Убивать Володю не понадобилось. Но Базилевич добавил к оценке письменный отзыв о моем ответе — и когда решали, кого из пятерочников принять, а кому — отказать, это оказалось определяющим.
Экзамены по русскому языку прошли без особых приключений. Настало время последнего испытания — по обществоведению. Дисциплина была неопределенной — на таких срезались больше всего, было бы на то желание экзаменатора. А оно —
Впрочем, особого страха у меня не было: предмет я знал хорошо. Правда, это не гарантировало от придирок.
Аспирант начал с того, что с иронией посмотрел на меня. У него было полное румяное лицо — даже вполне добродушная улыбка выглядела на нем нагловато.
— Значит, сдаете? — поинтересовался он с таким видом, словно сама попытка экзаменоваться показалась ему чрезмерно смелой.
— Сдаю, — сдержанно подтвердил я.
— А что сдаете, какой багаж предъявите? Выкладывайте все на стол.
— Спрашивайте — отвечу. — Во мне закипало негодование. Но я хорошо понимал, что любая резкость может оказаться роковой, и крепко держал себя в руках.
— Хорошо. Поговорим… Например, о борьбе революционных материалистов с идеалистами в русском общественном движении конца прошлого века. Расскажите мне о позиции Плеханова. Вы, надеюсь, слышали о таком человеке — Георгии Валентиновиче Плеханове?
Аспирант, конечно, не подозревал, что подсунул мне вопрос, который я знал гораздо лучше, чем все остальные. Незадолго до того я купил восемнадцатитомное (или двадцатитомное — сейчас не помню) собрание сочинений Плеханова и с жадностью проглатывал книгу за книгой. Перед этим я года два упивался Белинским, Добролюбовым и Писаревым. Чернышевский мне никогда не нравился, он писал слишком скучно, но эта критическая троица блистала живостью стиля и остротой разума. И вот, заполучив Плеханова, я понял, что они уступали этому человеку. Я сразу уверился, что в русской общественной литературе не существует фигуры более яркой и блестящей, чем Георгий Валентинович. И пребывал в этом убеждении несколько лет, пока не познакомился с «Письмами об изучении природы» Александра Герцена.
А тогда, на экзамене, я стал цитировать плехановские высказывания. Неожиданно аспирант прервал меня.
— Вы ошибаетесь: Плеханов этого не говорил.
— Как не говорил? — удивился я.
— А вот так, — аспирант был хладнокровен. — Видимо, не успел сказать.
Какое-то время я молча решал, шутит он или испытывает меня, потом вежливо произнес:
— Вы ошибаетесь. Плеханов говорил именно это и именно такими словами.
Аспирант побагровел.
— Вы кто — экзаменатор или экзаменуемый? Это вы мне говорите, что ошибаюсь?
— Я только повторяю слова самого Плеханова.
— Вы врете! Еще раз объясняю вам: ничего похожего Плеханов не писал. Я проштудировал его главную работу «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» и ничего похожего не нашел.
Он говорил возбужденно и зло. Но, в конце-то концов, ему было всего на пять-шесть лет больше, чем мне, — и я стал дерзить.
— Нужно читать не одну работу Плеханова, а все его произведения.
Аспирант, видимо, так возмутился, что стал грозно вежлив.