Книга Черепов

Силверберг Роберт

Я начинаю, запинаясь: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа… Иисуса Христа…»

Заминка. Сзади доносится хриплый шепот Сэнди Делана: «Сына Божия, Единородного».

Коленки у меня дрожат. Душа трепещет. В воскресенье после мессы мы с Сэнди Доланом ходили подглядывать в окна и видели, как переодевается его пятнадцатилетняя сестра: маленькие, с розовыми сосками груди, темные волосы под животом. Темные волосы. «У нас тоже вырастут волосы», — шепнул мне Сэнди. Неужели Бог засек, как мы подсматривали за ней? Воскресение Божие — и такой грех! Угрожающий взмах линейки.

«…Сына Божия, Единороднаго… Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы…». Вот я и добрался до кульминации, до того мелодраматического пассажа, который так люблю. Я говорю увереннее, громче, голос звучит чистым певучим сопрано: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребение. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса… возшедшаго на небеса…»

Снова растерялся. Помоги, Сэнди! Но отец Бэрк слишком близко. Сэнди

не отваживается подсказать.

«…возшедшаго на небеса…»

— Он уже на небесах, мальчик, — бросает священник. — Продолжай! «Возшедшаго на небеса…»

Язык прилипает к небу. Все смотрят на меня. Неужели нельзя сесть? Неужели Сэнди не может продолжить? Мне всего семь лет, о Господи, разве я должен знать весь Символ веры?

Линейка… Линейка…

Невероятно, но на помощь приходит сам священник: «…и седяща одесную Отца…»

Благословенная зацепочка. Я хватаюсь за нее. «…седяща сдесную…»

«Одесную!» — И моя шуйца получает удар жезлом наказующим. Горячий, обжигающий, жалящий, вызывающий зуд хлопок со звуком сломанной палки заставляет съежиться, будто лист на огне, мою трясущуюся руку: от звука и боли горючие слезы наворачиваются на глаза. А теперь можно сесть? Нет, я должен продолжать. Слишком многого ждут они от меня! Старушка сестра Мэри Джозеф с покрытым сеточкой морщинок лицом читает вслух перед аудиторией из моих стихотворений, посвященную Светлому кресению оду, и говорит мне потом, что у меня большой дар. Продолжай. Символ, Символ, Символ! Так нечестно. Ты ударил меня, теперь следует разрешить мне сесть.

— Дальше, — говорит неумолимый Бэрк. — «И седяща одесную…»

Я киваю.

— «И седяща одесную Отца. И паки грядущего со славою — судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца…»

Худшее позади. Сердце колотится, спешу оттарабанить остальное:

— «Верую в Духа Святаго, в Священную Католическую Церковь, приобщение святых, отпущение грехов, воскрешение из мертвых и жизнь вечную».

Невнятный поток слов.

«Аминь».

А нужно ли говорить «аминь» в конце? Я настолько обескуражен, что не могу вспомнить. Отец Бэрк кисло улыбается; я, опустошенный, плюхаюсь на место. Вот вера для тебя. Вера. Младенец Христос в яслях и опускающаяся на пальцы линейка. Холодные коридоры, хмурые лица; сухой, пыльный запах святости. Однажды нас навестил кардинал Кашинг. Вся школа перепугана: вряд ли появление на пыльной кладовки с учебниками самого Спасителя вызвало бы больший страх. Сердитые взгляды, окрики яростным шепотом: стоять прямо, петь в тон, держать рот на замке, проявлять уважение. Бог есть любовь. Бог есть любовь. А четки, распятия, пастельные лики Девы, рыба по пятницам, кошмар первого причастия, боязнь войти в исповедальню — весь арсенал веры, осколки столетий — конечно же, мне пришлось избавиться от всего этого. Бежать от иезуитов, от собственной матери, от всех апостолов и великомучеников, св. Патрика, св. Брендана, св. Дионисия, св. Игнатия, св. Антония, св. Терезы, кающейся шлюхи св. Таисии, св. Кевина, св. Неда. Я стал смердячим, проклятым отступником, не первым из семьи, свернувшим с пути истинного. Когда я попаду на муки вечные, то повстречаю в изобилии дядьев, теток, кузин и кузенов, которые покроют меня плевками. А теперь Эли Штейнфельд требует от меня новой веры. Как нам всем известно, говорит Эли, Бог — штука несущественная, от него только лишняя путаница: признаться в наше время, что ты веришь в Его существование — все равно что признать наличие геморроя. Мы, люди искушенные, все повидавшие, знающие, что грош всему этому цена, не можем отдаться на милость Его, не можем позволить этому безнадежно отставшему от жизни старому негодяю доверить принимать за нас важнейшие решения. Но подождите, восклицает Эли! Отриньте свой цинизм, откажитесь от поверхностного недоверия к невидимому! Эйнштейн, Бор и Эдисон разрушили нашу способность постигать Потустороннее, но разве вы не желаете с радостью постичь Посюстороннее? Веруйте, говорит Эли. Веруйте, потому что это невозможно. Уверуйте в то, что познанная история — миф, и миф этот — то, что осталось от истинной истории. Веруйте в Черепа, веруйте в их Хранителей. Веруйте. Веруйте. Веруйте. Совершите акт веры, и жизнь вечная станет вам наградой. Так говорит Эли. Мы движемся на север, на восток, снова на север, снова на восток, въезжаем, петляя, в тернистую первозданность пустыни, и мы должны уверовать.

21. ТИМОТИ

Я стараюсь быть бодрым. Я стараюсь не жаловаться, но иногда все заходит слишком далеко. Например, эта поездка по пустыне в разгар дня. Нужно быть мазохистом, чтобы согласиться навязать себе нечто подобное, даже ради того, чтобы прожить десять тысяч лет. Эта часть всего предприятия — явная чепуха: нереальная, идиотская. Реальна лишь жара. На мой взгляд, сейчас градусов 95 — 100, возможно, 105. Еще в апрель не наступил, а мы уже как в топке. Знаменитая сухая жара Аризоны, про которую все время говорят: да, здесь, конечно, жарковато, но это сухая жара, ты ее даже не ощущаешь. Чепуха. Я ее ощущаю. Куртка снята, рубашка расстегнута, а я зажариваюсь. Если бы не эта моя чертова кожа, то я давно бы содрал и рубашку, но тогда совсем испекусь. Оливер уже снял рубашку, а он светлее меня; возможно, у него кожа погрубее, крестьянская шкура, канзасская. Каждый шаг дается с усилием. А сколько нам, собственно говоря, еще предстоит пройти? Пять миль? Десять?

Машина осталась далеко позади. Сейчас половина первого, а идем мы с полудня, миновали примерно четверть пути или около того. Тропинка — дюймов восемнадцать шириной, а иногда и того уже. Местами вообще нет никакой тропинки, и нам приходится перепрыгивать и перебираться через низкорослые кустарники. Мы бредем цепочкой, как четверо каких-то дол-банутых навахо, подкрадывающихся к армии Кастера. Даже ящерицы смеются над нами. Господи, уж не знаю, как здесь вообще что-то может выжить — ящерицы, выжженные растения. Почва тут — не земля, и не песок: это нечто сухое и рассыпчатое, издающее у нас под ногами тихий хрустящий звук. Здешняя тишина усиливает его. Тишина пугающая. Мы

не разговариваем. Эли тащится впереди с таким видом, будто стремится к Святому Граалю. Нед пыхтит и отдувается: он и так-то не силен, а эта прогулка вымотала его окончательно. Оливер, замыкающий шествие, полностью, как обычно, погружен в себя. Он вполне мог бы быть астронавтом, шагающим по лунной поверхности. Время от времени Нед подает голос, чтобы поведать нам что-нибудь из жизни растений. Я никогда не подозревал, что он такой фанат ботаники. Здесь очень мало громадных вертикальных кактусов-сагуаро, хотя я и замечаю несколько пятидесяти-шестиде-сятифутовых громадин чуть подальше от тропы. Зато здесь тысячи причудливых штуковин, футов по шесть высотой, с узловатыми деревянистыми серыми стволами и множеством болтающихся пучков колючек и зелеными листьями. Нед называет их «цепной фрукт чолья» и предупреждает, чтобы мы держались от них подальше. Колючки острые. Мы обходим их стороной, :но здесь есть еще одна чолья — медвежонок чолья, которую обойти уже не так просто. Медвежонок — лентяй. Это маленькие растения-коротышки, высотой не больше двух футов, покрытые тысячами пушистых колючек соломенного цвета: стоит тебе только посмотреть на медвежонка не так, как колючки подпрыгивают и кусают тебя. Могу поклясться в этом. Мои башмаки покрыты шипами. Медвежонок легко ломается, а куски отваливаются и откатываются в сторону; многие из них валяются прямо на тропе. Нед говорит, что каждая колючка в конце концов пустит корни и станет новым растением. Нам нужно следить за каждым своим шагом, чтобы не наступить на такую колючку. Невозможно даже швырнуть кусок медвежонка ногой в сторону, если он попался на твоем пути. Я разок попытался так сделать, но кактус прицепился к ботинку, а когда я хотел его отодрать, то позагонял колючек себе в пальцы. Не меньше сотни зараз. Как обожгло. Я завопил. В высшей степени нехладнокровные крики. Нед попробовал их вытащить, используя пару палочек вместо щипцов. Пальцы до сих пор горят. Темные, маленькие точки остались под кожей. Интересно, не будет ли инфекции. Здесь есть еще и куча других кактусов — кактус-бочонок, шипастая груша и еще шесть или семь разновидностей, которые даже Нед затруднился назвать. И лиственные деревья с колючками, стручками, цветами. Все здешние растения враждебны. Не тронь меня, говорят они, не тронь меня, а то пожалеешь. Хотелось бы мне оказаться где-нибудь . в другом месте. Но мы идем, идем и идем. Я бы махнул Аризону на Сахару, нет, даже больше, отдал бы в придачу еще и половину Нью-Мексико. Сколько осталось идти? Насколько жарче еще станет? Хрусть. Хрусть. Хрусть.

— Эй, смотрите сюда! — показал Эли.

Слева от тропы большой округлый валун, наполовину скрытый желтой путаницей чольи: темный, грубый камень, отличающийся формой и поверхностью от здешнего известняка шоколадного цвета, размером с человеческий торс. Это черная вулканическая порода, базальт, гранит, диабаз или что-то в этом роде. Эля приседает перед валуном на корточки и, подобрав кусок дерева, отодвигает от него кактус.

— Видите? Глаза? А нос?

Он прав. Заметны большие, глубокие глазницы. Огромный треугольный провал на месте носа. И ниже, на уровне земли, ряд гигантских зубов верхней челюсти, вгрызающихся в песчаную почву.

Череп.

Вид у него такой, будто он пролежал здесь тысячелетия. Нам заметны следы более тонкой резьбы, обозначающей скулы, выступы бровей в другие черты; но большая их часть стерта временем. И тем не менее это череп. Несомненно, череп. Это дорожный указатель, который говорит нам, что до цели осталось немного, или предупреждает, что нам следует прямо сейчас повернуть назад. Эли стоит долго рядом с черепом, разглядывая его. Нед. Оливер. Он их заворожил. Над нами прошла туча, покрыв валун тенью к изменив его вид; теперь мне кажется, что глазные впадины повернулись и смотрят на нас. Жара меня достает.

— Наверное, это еще доколумбовых времен, — говорит Эли. — Должно быть, они притащили эту штуку с собой из Мексики.

Мы смотрим вперед, вглядываемся в жаркое марево. Три напоминающих колонны огромных сагуары перекрывают поле зрения. Нам надо пройти между ними. А что дальше? Сам Дом Черепов? Никаких сомнений. Я вдруг спрашиваю себя: что я здесь делаю, как я вообще позволил втянуть себя в этот маразм? То, что казалось шуткой, теперь кажется слишком реальным.

Никогда не умирать. Ах, какая чепуха! Разве такое бывает? Мы убьем несколько дней, чтобы выяснить все до конца. Приключение в невменяемом состоянии. Черепа на дороге. Кактус. Жара. Жажда. Двое должны умереть, если двоим суждено жить. Вся та мистическая бредятина, которую изливал на нас Эли, вдруг воплотилась для меня в виде шара из грубого черного камня, такого массивного, такого неопровержимого. Я влез во что-то такое, что абсолютно за пределами моего понимания, и здесь может скрываться опасность для меня. Но назад уже не повернуть.

22. ЭЛИ

А что, если здесь никогда в не было никакого Дома Черепов? И мы прошли до конца тропы лишь для того, чтобы наткнуться на непроходимую стену шипов и колючек? Могу признаться, что ожидал этого. Что вся экспедиция станет еще одной неудачей, еще одним фиаско шмеггеге Эли. Череп возле дороги окажется ложной наводкой, рукопись — сказкой о мечте, газетная статья — фальшивкой, а крестик на карте — лишь бесцельной насмешкой. А перед нами только кактусы и мескитовые деревья, скудная почва, задворки пустыни, где даже свиньи не захотели бы гадить. И что же тогда я сделаю? Я с величайшим достоинством обращусь к трем своим товарищам и скажу: «Джентльмены, я был введен в заблуждение, и ваши ожидания также обмануты. Мы гонялись за призраками». При этом извиняющаяся полуулыбка будет играть в уголках моих губ. И тогда они хладнокровно, без всякой злобы, схватят меня, зная с самого начала, что этим все и кончится, разорвут на куски, вгонят деревянный кол мне в сердце, пригвоздят меня к высоченной сагуаре, завалят плоскими камнями, вотрут чольи мне в глаза, сожгут меня заживо, закопают по грудь в муравейник, кастрируют ногтями, мрачно напевая при этом: «Шмеггеге, шлемиль, шлемазель, шмендрик, шлеп!» Терпеливо снесу я заслуженную кару. Я знаю, что такое унижение. Несчастья никогда не удивляют меня.