Книга мёртвых
Шрифт:
А 18 сентября 1996 года около 19.30 на меня напали в сумерках, ударив сзади, выследили и стали молча бить ногами исключительно в голову трое неизвестных.
Экспертиза установила множественные переломы носа и, что неприятнее всего, раны на глазном яблоке. У меня могло начаться отслоение сетчатки, пришлось ходить к профессору-глазнику со странной фамилией Груша – каждую неделю. Но, слава богу, отслоение не началось. Зато трещины на правом глазу и вечно гуляющие по левому глазу точка и запятая останутся со мной до последнего моего дня. Я считаю, что сделали это люди Лебедя. Дело в том, что мы выступали против генерала в газете «Лимонка» всегда, а в тот год особенно интенсивно. Это был год, вы помните, когда он заключил пресловутый мир в Чечне – хасавюртовское соглашение – и хвастался: «Я остановил две войны». В публикациях в «Лимонке» я доказывал, что он врёт, что остановил войну в Приднестровье. (Основные аргументы я изложил
Пикет состоялся на пустынном в это время, и во всякое время, Горбатом мосту, у одного из входов в здание Правительства РФ 12 сентября. Кроме нацболов, небольшого количества ментов и журналистов, на пикете присутствовала группа странных людей, по виду бандюков. Одного, похожего по типу на жирного француза – высокого, носатого светлого слона (он вертел ключи от машины в руке) я хорошо запомнил именно потому, что он был нерусского вида. Он и ещё один «бандюк» пониже посматривали на нас издалека, похаживая за спинами телеоператоров, и улыбались. Нет, они не были из спецслужб, те выглядят абсолютно иначе. Впервые мы видели таких людей на наших мероприятиях, и такие никогда больше не появлялись впредь. Расходились мы с пикета в сторону метро «Красная Пресня» и потому прошли мимо второго входа на территорию Правительства РФ. Там, у двух джипов (они садились в джипы), находилось человек пять-шесть, опять-таки чужих здесь, в этой, ситуации людей, и среди них те двое, которых я уже видел. Они и тут улыбнулись.
Часа через два – я уже вышёл на Сивцев Вражек и направлялся к месту моего обитания – со мною поравнялись знакомый мне художник и его жена с испуганными лицами: «Эдуард, за вами следят, пойдёмте лучше с нами, они делали друг другу какие-то знаки за вашей спиной, один идёт по одной стороне улицы за вами, другой по противоположной стороне». Я обернулся. Лохматый тип в спортивном костюме шёл по нечётной стороне Сивцева Вражка, за нами шёл коренастый, под нуль остриженный блондин в светлой куртке. Мы резко свернули по направлению к Новому Арбату. Двое, немедленно объединившись, пошли за нами. Нам удалось уйти от них в «Дом Книги». Художник вывел нас через подсобные помещения на улицу за «Домом Книги». Ещё чуть покружив по городу, мы осторожно пришли ко мне. Всё было тихо.
И оставалось тихо до 18 сентября. Так как я нигде не появлялся один и в редакцию «Лимонки» не ходил, 18-е было днём выхода газеты. За шесть дней я успокоился. Накануне вечером мне позвонил следователь Хамовнической прокуратуры и попросил прийти завтра утром получить бумагу, что уголовное дело против меня прекращено (речь шла об уголовном деле по факту публикаций статей «Лимонка в хорватов» и «Чёрный список народов»). Всё бы ничего, но он назначил мне встречу на улице, перед прокуратурой, чего никогда у нас с ним не было. Я приходил прямо к нему в кабинет или поджидал его на стульях в коридоре. Я позвонил компетентному человеку и спросил: что бы это значило? Компетентный сказал спокойно, что так делают, когда хотят «показать» человека кому надо. «Один не ходи, возьми ребят», – посоветовал он. «Вроде, он свой, этот следователь, – заметил я, – «патриот». – «Они все свои», – мрачно прокомментировал он. Я взял ребят и получил бумагу. Здоровенный высокий блондин-следователь был с виду, как обычно, спокоен. Бумага датирована 18.09 наверху, а дело против меня, сказано там, прекращено 03.09. Прокуратура и редакция газеты (она же штаб партии) находятся на одной улице – дистанция метров 100. Почему надо было вызывать меня срочно (вечером звонок – утром прийти), учитывая все эти обстоятельства? Обычно эти вещи посылаются по почте, времени и так прошло 15 дней. И он мог занести бумагу нам, мог послать по почте, мог отдать её мне раньше, позже, в кабинете. Нет, отдал на улице и 18 сентября.
Вечером после прибытия газеты – в этот день всегда туча хлопот – я, усталый, забыв о подозрениях, пошёл один через дворы к метро. Тут меня и догнала война в Приднестровье. И обрушилась мне на голову, на глаза. На пресс-конференции я заявил, что считаю
Впрочем, до этого Приднестровье уже догоняло меня, война приходила в 1994 году. Я упомянул о Сергее Кириченко, возможно, он арестовал батьку для Лебедя и Шевцова.
Этот именно парень вместе с ещё одним офицером службы безопасности Приднестровья отвозил меня с войны Приднестровья в Одессу. Прежде чем выехать, я помню, они напихали нам в обшивку нового пижонского автомобиля четыре гранаты и пистолет «ТТ». В любом случае, на этом этапе мы мало рисковали. Украинские погранцы и таможенники знали приднестровских из службы безопасности, и в те годы мужское армейское братство стояло выше госграниц, таможен и прочих разделений. Теперь не так.
Они тогда высадили нас у железнодорожного вокзала в Одессе, обменялись с нами рукопожатиями и отбыли. До этого службы устроили нам на лимане отходную. В альбоме «Лимонов в фотографиях» есть фото, где мы сидим: генерал Вадим Шевцов с пучком лука в руке, затем я, за мной физиономия отмороженного парня в берете (фамилию которого не могу назвать), а последний, в клетчатой рубахе, распахнутой на груди, – он, Сергей Кириченко, офицер службы госбезопасности ПМР, Приднестровской Молдавской Республики. До момента съёмки все мы были увешаны оружием, но по приказу Шевцова вынуждены были развесить его по гвоздям. Шевцов, бывший работник правоохранительных органов из города Риги, свято соблюдал и соблюдает приличия и помнит об имидже Республики.
Сергей – здоровый и сильный молодой человек, это видно по фотографии – мог дать фору любым кино-оперативникам, всяким там Ван-Даммам. Он прошёл через мою жизнь всего два раза, но в моём мире мёртвых он появляется часто.
Дело в том, что в 1994 году он приехал летом в Москву, пропьянствовал со мной и Тарасом Рабко так безысходно и ушёл у Проспекта Мира, настолько странно зияя спиной в белой рубашке, что я вот уже шесть лет помню эту его спину и то, как он улыбнулся, обернувшись. Я тогда жил в разрушенном доме на Каланчёвке, где в подъезде были обитаемы лишь две квартиры, а вся правая сторона не существовала: были вынесены даже полы и перекрытия – ступив шаг в сторону, ночью можно было пролететь все три этажа. В подъездах не было света; бомжи, крысы и другие прелести. Придя ко мне в гости один раз, второй уже не приходили. Сергей приехал на похороны отца. Никаких родственников у него, кроме отца, не было. Отец умер и оставил однокомнатную квартиру у Белорусского вокзала. Сергей пришёл ко мне договариваться, что сдаст мне эту квартиру, ему посоветовал Шурыгин. На меня можно было положиться. Ведь мы встретились на войне. Мы договорились, что он появится в Москве, как только будут оформлены бумаги о его вступлении в права наследства. Проблем не ожидалось – он был единственный наследник. А потом Сергей запил с нами на Каланчёвке. Не очень хотел уходить. Наши несвязные пьяные беседы я не помню.
Приехала в Россию Наташа и мучилась от жизни в трущобе на Каланчёвке, я звонил Владу, звонил Кириченко в Приднестровье, он сказал, что задерживается, но вот-вот приедет. Мы так поверили в эту квартиру потому, что договорились, что цена будет умеренная и на много лет. После моего звонка к нему прошёл месяц.
6 октября позвонил Влад Шурыгин и сказал: «Должен сообщить тебе печальную новость. Сергей погиб. Подробностей не знаю, знаю только, что не в бою. Был дома, собирался ехать в Москву. Жена, дочь были дома в другой комнате, вдруг выстрел, чистил пистолет, что ли, пуля попала в голову. Случилось это 2 октября».
Позднее в газетах появились детали и версии. Окно комнаты, где он чистил свой пистолет, было открыто. Ну, правдоподобно, второго октября в Приднестровье теплынь. Однако более интересная деталь: дом частный, первый этаж. В прессе утверждали, что Кириченко был замешан в продаже оружия, потому его и убрали. Я ничего не утверждаю. Однако когда офицер службы госбезопасности, прошедший войну, погибает, чистя оружие, то поневоле задумаешься… В 1995-м в Москве, у меня дома я спросил у генерала Шевцова: