Книга Мирдада
Шрифт:
Когда же я открыл ворота и увидел его, юного, моё нутро переполнилось желчью, которую я был готов излить на него. Раздетый, разутый, очевидно, изголодавшийся, лишённый средства защиты, даже посоха, он выглядел беспомощным. И всё же, благодаря свету, исходившему из его глаз, он выглядел более защищённым, чем рыцарь, облачённый в латы с ног до головы, и старше, чем ему можно было дать на вид. Всё внутри меня восставало против этого юноши. Я жаждал его погибели. Не спрашивай меня, почему. Может потому, что взгляд его был столь проницателен, что обнажал мою душу, и я испугался, я не хотел открывать её никому.
Я произнёс, что он не может быть принят в братство, и повелел ему убираться. Он стоял на своём и советовал мне передумать. Его совет я воспринял, как оскорбление, и плюнул ему в лицо. И снова он был твёрд и настойчив. Вытирая лицо, он посоветовал мне изменить решение. Когда он вытирал слюну с лица, мне показалось, что это я оплёван. Я чувствовал, что проиграл, и в глубине души признал, что битва была неравной, что он - сильнее меня.
Моё уязвлённое самолюбие не сдавалось до тех пор, пока не увидело себя растоптанным и брошенным в грязь. Я уже почти был готов исполнить просьбу этого человека, но прежде мне хотелось усмирить его. Конечно, это было невозможно.
Он попросил принести ему что-нибудь, во что он мог бы одеться, и что-нибудь поесть. Тут я снова воспылал надеждой. Вооружённый голодом и холодом против него, я верил, что смогу победить. Это было жестоко с моей стороны, но я отказался подать ему кусок хлеба, сказав, что монастырь живёт на пожертвования и не может разбрасываться своим имуществом. То была ложь, поскольку монастырь был богат. Я хотел заставить его умолять. Но он не умолял. Он просил так, будто имел право, и в его голосе мне послышался приказ.
Схватка наша продолжалась долго, но никто не выиграл. Победителем был он, с самого начала. Чтобы скрыть своё поражение, я предложил ему остаться в монастыре в качестве слуги. Это, как мне казалось, усмирит его. Тогда я не понял, что это я был просителем, а не он. Чтобы утвердить моё унижение, он согласился на моё предложение. Если бы я знал тогда, что, беря его в монастырь, я тем подписывал себе приговор. До последних дней я цеплялся за иллюзию, что я, а не он, - хозяин Ковчега. Ах Мирдад, что же ты сделал с Шамадамом! Ах Шамадам, что же ты сделал с собой!
Две слезы, скатившись, оросили его бороду. Его рассказ тронул моё сердце, и я произнёс:
– Умоляю, не рассказывай мне больше о человеке, воспоминания о котором обращаются в слёзы. Но он ответил:
– Не волнуйся, посланник. То былая гордыня Старейшины вымывается слезами желчи. Былая власть его скрежещет зубами, сопротивляясь власти Святого Духа. Пусть гордыня рыдает, это её последние слёзы. О, если бы мой взгляд не был столь затуманен земными благами, когда впервые встретился с тем Небесным взглядом! О, если бы мои уши не были столь забиты мудростью земной, когда впервые услышали Божественную мудрость! О, если бы язык мой не был столь косен сладостью плоти земной, когда впервые столкнулся с языком Духа! Да, я пожал и пожну ещё плоды моих иллюзий!
Семь лет он прожил среди нас в качестве слуги: кроткий, услужливый, он ни на что не обижался, всегда был готов придти на помощь, выполнить любую прихоть
Он назвался Мирдадом. Он откликался лишь на это имя. Больше мы не знали о нём ничего. Несмотря на то, что никогда и ничем он не привлекал к себе внимания, его присутствие ощущалось всеми, настолько остро, что мы редко разговаривали при нём, даже о чём-то для нас важном, и осмеливались заговорить после того, как он удалялся к себе в келью.
То были годы изобилия, семь лет Мирдада. Имущество монастыря увеличилось всемеро, а то и больше. Моё сердце смягчилось, и, видя, что Провидение нам больше никого не посылает, я решил переговорить с братьями и принять его в наше братство.
Дальше случилось то, чего никто не ожидал. Мирдад разомкнул уста, и буря вырвалась наружу. Он дал волю всему, что долго скрывал, и оно хлынуло потоком, которому невозможно было сопротивляться. Братья были захвачены его напором, все, кроме Шамадама, который боролся с ним до последнего. Я надеялся повернуть течение вспять с помощью своей власти Старейшего в монастыре, но братья не признавали ничьей власти, кроме Мирдада. Мирдад был Мастером, Шамадам - изгоем. Мне даже пришлось пойти на хитрость. Я обещал некоторым братьям награду из золота и серебра, другим я посулил плодородные земли. Я уже почти преуспел в своём намерении, когда Мирдад узнал о моих стараниях и развеял их, лишь несколькими словами.
Странны и сложны были его идеи. Они записаны в Книге, о них мне говорить запрещено. Но его красноречие сделает чёрное белым, а белое чёрным - столь глубоко и сильно его слово. Чем я мог противостоять такому оружию? Ничем, кроме монастырской печати, которая хранилась у меня. Но и она оказалось бесполезной. Благодаря его призывам, братья заставляли меня ставить печать и подпись под всеми документами, которые они составляли. Постепенно они раздали все земли монастыря, которые были пожертвованы нам верующими в течение многих лет. Затем Мирдад начал отправлять Братьев в соседние деревни, нагружая их дарами для бедняков. В последний День Ковчега, который был одним из двух ежегодных праздников в монастыре (вторым был День виноградной лозы), Мирдад завершил свои безумства тем, что приказал Братьям снять с монастыря все украшения и раздать прихожанам.
Моё сердце было готово разорваться от ненависти к Мирдаду. Если бы ненавистью можно было убивать, то пламя, бушевавшее в моей груди, испепелило бы тысячу Мирдадов. Но Любовь его была сильнее моей ненависти. Битва была неравной. И моя гордыня не сдавалась до тех пор, пока не увидела себя раздавленной и втоптанной в грязь. Он разбил меня, не борясь со мной. Я же боролся с ним, а победил себя. Как часто, с Любовью и Терпением, он пытался отвести пелену с глаз моих! Как часто я искал большего, и тем лишь уплотнял пелену на моих глазах! Чем более кроток был он со мной, тем больше я его ненавидел.