Книга нечестивых дел
Шрифт:
Черт побери!
На меня произвело впечатление искусство старшего повара, но одновременно я понял, что просто так он не поделится своими секретами. Мне необходимо завоевать его доверие, и в тот вечер я решил заняться приготовлением пищи. Я совершу великий поступок. Неужели это так сложно? Если свести воедино вкусные ингредиенты, то и результат неизбежно получится хорошим. Это подсказывал здравый смысл. Я создам нечто восхитительное, настолько необычное и выдающееся, что наставник расцветет от гордости, назовет меня виртуозом кухни и тут же возвысит. Разведя огонь под горшками с заготовками на завтрашний день, я разжег печь Энрико и стал обдумывать план действий.
Мясо исключалось,
Мой наставник как-то заметил, что масло и чеснок — краеугольные камни искусства кулинарии, поэтому я бросил в миску шарик мягкого масла и большую дольку чеснока. Взбивал до тех пор, пока смесь не получилась однородной, а потом попробовал на кончике пальца и решил, что все не так уж плохо. Но не так уж плохо — недостаточно для великого начала. Я стоял перед кирпичным очагом ираздумывал, как превратить свое изобретение из сыра со странным ароматом в нечто такое, от чего у моего наставника одобрительно изогнутся брови.
Печь напомнила мне об Энрико, который часто хвастался, что его сладкие булочки и пирожные нравятся всем. Однажды он заметил: «Главные блюда — лишь повод перейти к десерту». Я не был в этом уверен, однако подметил, что люди встречают десерт улыбками, хотя уже достаточно набили животы. Сладости были всем по вкусу, поэтому я добавил в свою смесь золотистого меда.
После размешивания масса стала однородной и приобрела привлекательный вид — густая и ароматная, она походила на пудинг или заварной крем. Я даже смирился с цветом сырой телятины, который придало продукту вино. Однако следующая проба показала, что на вкус мое творение совершенно омерзительно. Что-то в нем было не так, не соответствовало одно другому, явилось ошибочным. Только вот что?
Я вспомнил, как Пеллегрино добавлял изюм в сладкую пшеничную кашу и приговаривал: «Фрукты пудингу не помеха». В отчаянии я бросил в чашу горсть изюмин и размешал. Продукт потерял шелковистую однородность — изюминки напоминали маленьких дохлых плотвичек, но я надеялся, что волшебство кулинарии расставит все по местам и придаст блюду необходимый вкус. Я вылил смесь в квадратную кастрюлю и поставил на огонь.
Кухня немедленно наполнилась запахом чеснока, который обычно казался мне приятным, но, как я сразу понял, совершенно не вязался с десертом. Но мед и чеснок сами по себе были прекрасными составляющими — не исключено, что мне удалось открыть новую, удивительную комбинацию. По краям кастрюли появились пузырьки, а на поверхности оспины маленьких кратеров кипящего масла. Стали выныривать изюмины, покрытые похожей на белую коросту сырной пленкой. Под жирным слоем топленого масла масса приобрела неприятное сходство со сгустками рвоты.
Я не смог заставить себя попробовать свое творение. Свалил все на тарелку и предложил Бернардо. Но кот понюхал, взглянул на меня миндалевидными глазами и удалился, задрав хвост. А я пошел спать, озадаченный, но не побежденный.
Глава XI
Книга
Я больше не выспрашивал о доже, опасаясь, что меня выкинут обратно на улицу. Венеция — ужасно неподходящее место для бедняков. Оставаться бедным в Венеции — значит лишиться всего среди потрясающего богатства, рыться в мусорных кучах в городе, который ломится от деликатесов, привезенных со всех концов мира, дрожать от холода в тени поражающих своим великолепием мраморных дворцов.
Лишь одну неделю в году все венецианцы чувствовали, что о них заботятся, и ни о чем не тревожились. В разгар лета Венеция справляла праздник Ла Сенса — символический брак дожа с морем. В течение восьми вольных дней отцы города выставляли столько еды и выпивки, что люди могли веселиться и пировать. Море, от которого зависело процветание города, превращалось в символическую невесту правителя, и это торжество по своему великолепию намного превосходило остальные.
Нас, сирот, пьяниц, проституток, умственно неполноценных и других изгоев венецианского общества, праздничное возбуждение охватывало еще за неделю до начала Ла Сенсы. Мы садились шумными компаниями в порту или в разрушенных дворцах и похвалялись, сколько сумели съесть куриных желудков, умять сыра и влить в себя литров вина. Мы клялись, что будем объедаться, горланить песни и танцевать до упаду. Неудачники, беззубые, исхудавшие люди, вонючие в своих завшивевших лохмотьях обещали брать силой каждую женщину, которая попадется нам на глаза — будь она простая или благородная. И женщины, такие же грубые и грязные, радостно хихикали словно девчонки.
Великий день начинался процессией украшенных гирляндами роз лодок с сенаторами в красных плащах на борту. Люди толпились на площади Сан-Марко, стараясь пробраться к заветному месту, откуда можно увидеть дожа — величавого жениха в золотых одеждах. Он выходил из дворца правителя и поднимался на «Бусентор», горящий в пламени развевающихся на его мачтах красных лент. «Бусентор» возглавлял выходящую из лагуны флотилию. Солнце сверкало на сотнях весел, а на берегу в это время пел хор из двухсот мужчин и беспрестанно звонили все городские колокола.
Город охватывало заразительное воодушевление, когда дож, стоя на носу «Бусептора», произносил клятвы. Он воздевал руки к небу и говорил: «Мы берем тебя в жены, о море!» Затем бросал в волны Адриатики золотое обручальное кольцо. Толпа взрывалась одобрительными криками, и флотилия окружала корабль правителя. Звуки труб, орудийные залпы салюта, человеческие голоса — все смешивалось в ликующую какофонию.
Гондолы с величавыми гербами сталкивались с ладьями куртизанок, которые посылали воздушные поцелуи и обнажали белые груди. Все дворцы оживали — выступали акробаты, птицеловы, маги, жонглеры, танцоры, певцы и музыканты с грушевидными лютнями, и громко звучали барабаны.
Когда наступала темнота, ночное небо озаряли бесчисленные костры, а по улицам, словно огненные потоки, вились процессии с факелами.
Первый день всегда отличался весельем, столь безграничным, что долго это продолжаться не могло. Имеющие дома удалялись к себе и продолжали праздновать так, как им нравилось. А мы на улицах делали то, что обещали, — пили и обжирались до тошноты. Шли дни — люди сгибались под тяжестью дешевого вина, недосыпания и груза непрекращающихся развлечений. На жаре в толпе теряли сознание, давились рвотой, ссорились и ударялись в истерику. Но за год эта неприятная сторона праздника забывалась. А вот мне претили излишества — казались отупляющими. Безумная, непомерная масса мужчин, женщин, детей, лошадей, собак, кошек и кур (да-да, кур!), обжирающаяся, неорганизованная, пьяная, шумная, за восемь долгих дней и ночей совершенно лишала меня сил.