Книга о Боге

Сэридзава Кодзиро

Так или иначе, отправив рукопись в издательство, я принялся просматривать и разбирать скопившиеся в моем кабинете журналы и книги. Эта работа заняла неожиданно много времени, ибо я не столько просматривал, сколько читал — слишком многое невольно привлекало мое внимание. К тому же за эти полгода накопилось много писем, которые я откладывал до окончания работы над рукописью. Решив, что настала пора на них ответить, я взялся их перечитывать, начав с самых важных, и это тоже оказалось тяжким трудом, к тому же я понял, что ответить на все не смогу, у меня просто не хватит сил — ни душевных, ни физических. В конце концов я решил, что, раз уж мне суждено было задержаться в этом мире,

я смогу порадовать своих корреспондентов как-нибудь в другое время, и про себя попросил у них прощения…

Тогда же я вспомнил вдруг о том, сколь несовершенна отданная в издательство рукопись, и мне стало не по себе. Раньше со мной такого никогда не случалось, но ведь на этот раз я сдал не свое собственное сочинение, а текст, написанный под диктовку живосущей Мики, и уверенности в нем у меня не было… Каждый раз, когда меня начинали мучить подобные сомнения, я доставал магнитофон и слушал записанные на пленку беседы с Мики…

После того как работа над рукописью была завершена, живосущая Мики продолжала навещать меня раз или два в неделю и по двадцать-тридцать минут беседовала со мной в японской гостиной. Я записывал все наши разговоры на пленку, так что с октября прошлого года у меня скопилось уже около пятидесяти кассет. Эти кассеты я разобрал по датам и аккуратно уложил в большую коробку, поэтому всегда мог выбрать и прослушать любую, какую хотел. Но во время работы над рукописью я слушал их редко: меня все время подгоняли, не давая и минутной передышки.

Но, сдав рукопись, я на досуге стал не спеша прослушивать эти записи одну за другой, соблюдая хронологический порядок. Ласковые речи живосущей Мики неизменно трогали душу, но как ни интересно было их содержание, оно почему-то не задерживалось в памяти, тут же забывалось. Более того, иногда я даже не мог точно уловить смысл ее слов. Возможно, причина была в том, что за долгие годы учения и обретения знаний я привык полагаться не столько на слух, сколько на видимый глазу напечатанный текст. И мне стало казаться, что я смогу понять и усвоить речи Мики только в том случае, если буду не просто прослушивать кассеты, а перенесу все до последнего слова на бумагу и прочту.

Поэтому, собравшись с силами, я попытался сам записывать то, что она говорила, но это оказалось мне не под силу, я продвигался вперед поистине черепашьими темпами. Пожалуй, даже работа над рукописью не было столь трудоемкой. Поняв, что мне не удастся перенести на бумагу содержание всех кассет, я пришел в отчаяние, и у меня невольно вырвался громкий, как всхлип паровоза, вздох.

Услышав его, дочь пожалела меня и сказала, что сама возьмется за эту работу.

Это была моя третья дочь, Фумико, которая жила со мной и вела домашнее хозяйство. Она преподавала в консерватории и была занята там три дня в неделю. В эти три дня приходила подруга моей второй дочери, очень милая женщина, замужняя, но бездетная, она начала помогать нам по хозяйству примерно за год до смерти жены. Я всегда мучился тем, что зажился и теперь доставляю столько хлопот этим двум женщинам, и, когда Мики являлась ко мне для беседы, всегда приглашал в японскую гостиную всех, кто был в доме, чтобы они могли ее послушать.

Надо сказать, что живосущая Мики всегда находила особые и точные слова для каждого из присутствующих, и обе женщины, которые, в отличие от меня, были чисты духом, всегда с волнением слушали ее и жадно воспринимали все ее указания.

К примеру, обращаясь к Фумико, Мики говорила о том, что Бог-Родитель полюбил музыку после того, как претерпел столько мучений, передавая людям звуки и слова, напоминала о ее, Фумико, предназначении, которое заключалось

в том, чтобы учить людей музыке, ну и так далее. Слушая ее, дочь радовалась.

— Теперь мне ясно, — говорила она, — почему на Западе многие музыкальные гении, начиная с Баха, посвящали свои произведения Богу.

А дважды Мики красивым сопрано спела положенные на прекрасную мелодию собственные стихи, в которых говорилось о ее горячем желании помочь людям. Оба раза — при том, что и музыка и стихи были разные — тихое мелодичное пение Мики растрогало даже меня, а дочь прослезилась.

Наверное, именно из благодарности к Мики, речи которой оказали такое целительное действие на ее душу, дочь сама вызвалась взять на себя нелегкий труд переноса записанных на пленку бесед на бумагу. Ведь раньше она, как правило, отмахивалась от моих просьб: у нее всегда было полно работы, в те дни, когда ей не надо было идти в консерваторию, она давала уроки на дому и должна была готовиться к ним, чтобы проводить их с максимальной отдачей. Но сейчас, как только выдавалась свободная минута, она садилась за обеденный стол, ставила кассету и, прослушав несколько фраз, записывала их, повторяя про себя. Это была скучная, требующая большого терпения работа, продвигалась она крайне медленно, и в конце концов, не выдержав, я сказал:

— Хватит, не мучайся больше. Лучше я буду по несколько раз подряд слушать пленку. Перестань с этим возиться.

— Нет, я все-таки попробую довести дело до конца, мне и самой интересно, что получится, может быть, лучше пойму.

И она с серьезным видом продолжала выполнять свою монотонную, кропотливую работу. Я решил по возможности не вмешиваться. Не помню, сколько времени все это продолжалось, но вот в один прекрасный день, когда я спустился в столовую к ужину, дочь с довольным видом показала мне тетрадь.

— Вот возьми, кассета от такого-то октября готова, — сказала она.

После ужина я унес тетрадь к себе в кабинет и погрузился в чтение. У дочери всегда был неважный почерк, к тому же она, очевидно, записывала текст, то и дело прерываясь и сосредоточенно вслушиваясь в звучащий на пленке голос, знаки получились совсем мелкими, неровными, совершенно неразборчивыми, я замучился их читать Уж лучше было самому слушать пленку. Но не мог же я ей это сказать, ведь она так старалась! Через два дня я вернул дочери тетрадь.

— Речи госпожи Родительницы при чтении действительно становятся куда понятнее, — сказал я, — но все это совершенно не срочно, можешь не торопиться.

Однако дочь по-прежнему, как только у нее выдавалась свободная минутка, сражалась с кассетами, и мне было больно смотреть, как она мучится с этой нудной работой. Не помню, как долго это продолжалось, но вот однажды утром из издательства позвонила редакторша К. и сказала, что будет у меня в одиннадцать.

Я тут же решил, что рукопись им не подошла и она приедет, чтобы ее вернуть.

К. пришла ровно в одиннадцать. Погода стояла хорошая, я был в саду и видел, как она идет от ворот по каменной лестнице. Мне в глаза сразу бросился большой бумажный пакет с грифом издательства, который оттягивал ей руку. «Это, несомненно, моя трехсотстраничная рукопись», — подумал я и, заранее готовый ко всему, провел ее в салон.

Церемонно приветствовав меня, К. тут же извлекла из пакета рукопись и, бережно положив ее на стол, за которым мы сидели друг против друга, приступила к разъяснениям. В последние годы я стал туговат на ухо, но считал, что вполне могу обойтись без слухового аппарат. Из того, что она говорила своим нежным голоском, я расслышал далеко не все, но мне показалось, что смысл ею сказанного сводился к следующему: