Книга о королеве
Шрифт:
«А! – молвил я: – Тогда пардон!»
«Не смей! – он рек: – Не балагурь!»
«Не смею. Но порывы бурь
Любовных нам пускают пыль
В глаза: мы скверно видим – иль
Смыкаем полностью глаза!»
Ответил рыцарь: «Ни аза
Не понимаешь: мнили все,
Что нет ей равных во красе –
Но мы, влюбленные, чужим
Суждением не дорожим!
И, будь Геракла я мощней,
Нарцисса краше – лишь о ней
Мечтал бы,
О, будь моими Вавилон,
Афины, Карфаген и Рим –
И будь я там боготворим, –
Все грады, купно с их казной,
Чтоб милую назвать женой,
Я б отдал – и не плакал днесь…
О, будь я истинная смесь
Ахилла с Гектором – героем,
О коем песнь поют, о коем
Из рода в род идет молва
Тысячелетье, или два –
Я сбросил бы долой доспех,
Поскольку воинских потех
Юница не любила, славой
Всемерно брезгуя кровавой.
Я бредил девой… Бредил? Нет!
Любовь подобная – не бред,
Но просветляющий экстаз,
Объемлющий всецело нас –
И властелина, и холопа…
А верностью лишь Пенелопа
Юнице древле бысть равна,
Да благородная жена
Лукреция – коль говорит
О ней правдиво Ливий Тит,
Изобретательный квирит,
В потомстве поднятый на щит…
Куда клонилась повесть, бишь?
Эрот, коварнейший малыш!
Ты все дары свои, до крох,
Забрал, застав меня врасплох!..
Я, встретив милую свою,
Был шалопаем, признаю –
Проказлив, дерзок, неучен,–
И все ж немедля вышиб вон
Свои привычные замашки!
Я не давал себе поблажки:
Желал жемчужине драгой
Достойным сделаться слугой.
И с нею врозь не мог провесть
И дня. Эрот замыслил месть:
Божку отнюдь не по нутру,
Коль ввечеру и поутру,
В служеньи рыцарском ретив,
Лишь воздыхаешь, прекратив
Забавы, иноку под стать.
На безответную взирать
Эроту неугодно страсть –
И он решил меня проклясть.
А я, к единственной влеком,
Не мыслил боле ни о ком,
Опричь нее… И сколько скорби!»
«Воспрянь, – ответил я, – не горби
Спины! Возможно повстречать
Любовь не меньшую опять!»
«О нет! – он выдавил: – Прерви
Глаголы об иной любви,
Не меньшей! О, несносный вздор!
Предатель Трои, Антенор,
Которого клеймил Гомер –
Подашь ли гнусный мне пример?
О Ганелон, родня змее –
Костьми Роланд и Оливье
Из-за тебя легли, подлец, –
Изменник, ты ль мне образец?
Юница!
И я поспешно молвил: «Да,
Винюсь! Но ты в который раз
Ведешь по кругу свой рассказ!
Молю: поведай, в кою речь
Признанье первое облечь
Тебе случилось. Как излил
Юнице свой сердечный пыл?
Была ли счастлива она,
Сердита, или смущена?
Иль расскажи, по крайней мере,
Подробней о своей потере».
«Поверь, – он рек, – о друг и брат:
Никто не знал таких утрат».
И, непонятливый простак,
Я рек: «Вы разлучились? Так?
И чувства нежные иссякли
В твоей возлюбленной? Не так ли?»
Я вопрошал, как пустобай.
В ответ послышалось: «Внимай!
Я чувства не знавал сильней –
Но много, много долгих дней
О нем гласили, слов замест,
Лишь беглый взгляд иль быстрый жест.
Сколь медлил я, увы и ах:
Страшился молвить второпях
Не то, не так, накликать гнев…
А ведь у благородных дев
Сердца нежнейшие в груди:
Речешь “люблю” – грозы не жди.
Я стихотворец, но плохой –
Над несусветной чепухой
Несметных юношеских строф
Был суд читательский суров.
Но я их часто напевал,
Как сын Ламехов, Иувал,
Открывший пенье. Правда, он
Куда был паче изощрен.
Брат Иувалов, Тувал-каин,
Первейшей кузницы хозяин,
Вздымая мерно звонкий млат
И низвергая, ритм и лад
Поведал Иувалу… Впредь
Потомки стройно стали петь.
А в Греции Орфея чтут
Создателем искусства. Тут
Приводят столько же имен,
Сколь есть народов и племен.
И наплодил я сотни од.
Вот первый, и не худший плод:
“Любуюсь чудной красотой,
С восторгом думаю о той,
В ком вижу истый идеал,
Превыше всяческих похвал.
Я восхищен! И, сколь ни горд –
А мысленно пред ней простерт!”
Суди же, совершенен ли
Мой первый опус… Дни текли,
И что ни час – то грустный вздох,
Печальный “ах” иль томный “ох” –
И я не месяц, и не год
Опричь любви не знал забот.
“Увы! – стонал я в страхе глупом: –
Коль не признаюсь, лягу трупом,
А коль признаюсь, то вопрос –
Не рассержу ль ее всерьез?
Увы! Злосчастье, как ни кинь!”
И был бы, мыслю, мне аминь: