Книга о разведчиках
Шрифт:
После первого своего ранения я был направлен из госпиталя в команду выздоравливающих в одно из сел. Пришли мы сюда вдвоем со старшиной Зайцевым Николаем Михайловичем. Никакой команды здесь пока не было. Мы явились первыми. А вообще-то здесь будет дислоцироваться 32-й запасной полк 10-й запасной бригады. Нас пустила на квартиру одна сердобольная женщина. Изба небольшая. Пол глинобитный. Посредине — печь. За печкой кровать хозяйки с ребятишками. Мы с Зайцевым на ночь располагались на лавках вдоль стен. У меня еще побаливало плечо.
Живем сутки, вторые,
Мучили нас мыши, житья от них не было. К ночи только погасишь свет, они начинают лазить по ногам, по лицу, по всему телу, не боясь ни капельки человека. Впрочем, не смущал их и дневной свет.
— Что же это вы, хозяюшка, — обратился в первый день с претензией Зайцев, — мышей-то столько расплодили?
— Кто их, милый, плодил? Нынче осенью, как только фронт стал приближаться сюда, их и понагнало.
— Неужто фронтом пригнало? — удивлялся Зайцев.
— Фронтом, фронтом. Раньше никогда сэстоль не было этой твари. А нынче проходу от них не стало, от этих мышей. Последние продуктишки пожирают. Нигде ничего не оставляй. Все прогрызут, везде достанут… Подвешивать пробовали в кладовке посреди потолка — и туда ухитряются добраться. Ума не приложу, как они туда-то попадают…
В первую же ночь эти твари прогрызли у моей шинели карман — такую прореху распластали, что утром только ахнул.
— Я забыла вам сказать, — убивалась хозяйка, — чтоб вы ничего в карманах не оставляли.
— У меня ничего и не было.
— Стало быть, крошки оставались какие-то.
— Сухарь когда-то был в этом кармане.
— Вот крошки-то и остались. Они из-за одного запаху прогрызут. Давай, родимый, я тебе заштопаю карман-то.
Она быстро зашила карман, не умолкая при этом.
— Говорят старые-то люди, что потому их у нас и прорва такая, что фронт гонит их, а впереди Волга, переплыть-то ее они не могут. Вот тут и скапливаются. Как перед бедой. Вы заметили, на улице сколько их?
Мы, конечно, сразу же заметили, с какой удивительной наглостью средь бела дня заполняли они улицу. В разных направлениях, из конца в конец перекатывалось множество серых комочков. Чем-то напоминали они стаи воробьев на дороге, по которой возят зерно небрежные возчики.
Как-то утром пришел к нам дед, живший по соседству.
— Ребяты, помогите кадку выкатить из кладовки.
Солдат не привык расспрашивать, что, зачем и почему, — раз надо, значит, надо.
По дороге Зайцев все же поинтересовался:
— А что, кадка-то не нужна стала в кладовой? Дед все время ухмылялся — не иначе что-то приготовил нам, сюрприз какой-то.
— Дело вот в чем, ребяты. Мыши одолели, проклятушшие, и я решил сделать научный ксперимент: вташшил со старухой кадку в кладовку, намазал внутренность ее салом, а сверху поперек положил дошшечку на вертушке и привязал сала. Как только мышка пойдет к салу по этой дошшечке, дошшечка переворачивается
Кадка, которую дед не мог выкатить со своей старухой, была больше похожа на чан — она чуть пониже нас с Зайцевым, в два обхвата. И в ней на три четверти ее емкости… мыши; Мы с Зайцевым даже попятились от ужаса.
Вчетвером мы кое-как выкатили кадку на середину улицы, опрокинули и любопытства ради стали считать, отшвыривая палочкой по две, по три твари.
Две с половиной тысячи насчитали!
Долго потом эта куча лежала посреди дороги. Когда прибыл полк, появились в селе военные автомашины, кучу немного разъездили. Причем каждый новый шофер непременно останавливался и удивленно рассматривал это скопище. И так до тех пор, пока не выпал снег. Снег прикрыл все. Но зато на снегу появилась густая сеть мышиных тропинок.
Невольно возникает, наверное, вопрос: а какое отношение эти мыши имеют к разведчикам и к разведке? А очень даже прямое.
Эти миллионы и миллионы серых прожорливых тварей не только все поедали на своем пути. Они несли страшную болезнь — туляремию, мышиную чуму, которая передавалась и человеку. Из-за этой чумы я на целых полтора месяца позже попал в разведку. И не в ту, в которую собирался.
В середине ноября, когда уже пришла обрадовавшая всю страну весть об окружении нашими войсками 22-х гитлеровских дивизий под Сталинградом, меня зачислили в маршевую роту и отправили на станцию Иловля, куда прибыла для пополнения 233-я стрелковая дивизия. Я тогда, помню, невесело подумал: окружили без меня, а добивать без меня, видимо, не добьют. Поэтому когда генерал перед строем спросил, есть ли желающие пойти в дивизионную разведку, я сделал три шага вперед.
Разведчики встретили новичков с любопытством и заботой. Хорошо накормили — а армии это очень важно. Расспрашивали: кто откуда, где воевал и вообще что за человек.
А к вечеру у меня обнаружилась повышенная температура — она была, видимо, и раньше, только я о том не догадывался. Фельдшерица — в разведроте свой медработник, — симпатичная шустрая девушка, долго щупала у меня и еще у одного бедолаги под подбородком железы, искала внешние признаки мышиной чумы, потом покачала головой и повела нас в госпиталь. А в ночь дивизия ушла на фронт.
Я бы, может, никогда не вспомнил про этих мышей — мало ли мрази на войне встречает человек. Но восемь месяцев спустя, летом сорок третьего, везли меня, тяжело раненного, с Курской дуги в Ессентуки через Сталинград, и в окно санитарного вагона с высоты железнодорожной насыпи я смотрел на руины великого города. Они кишмя кишели крохотными серенькими фигурками. Это были пленные фрицы, разбиравшие завалы, расчищавшие разрушенный ими же город. Было в этой картине что-то знакомое. Я смотрел и никак не мог вспомнить, где я это уже видел. И вдруг осенило — мыши! Полчища мышей, серую мышиную чуму вспомнил я, глядя на кишащий пленными город в приволжской степи.