Книга об отце (Ева и Фритьоф)

Нансен-Хейер Лив

Такие игры любил и отец, и время от времени он выходил из дома и включался в нашу игру. Он учил нас ходить на лыжах и, спускаясь с горы, делать изящный поворот «телемарк». Он учил нас делать луки и стрелять в цель. В этом искусстве он был мас­тером и, к собственному восторгу, всегда выходил победите­лем. Весной он вырезал отличные дудочки из ивы и играл на них. Он умел подражать голосам птиц и рассказывал нам, как их зовут.

Весной самой большой радостью было разыскать и принести маме первые подснежники, первые фиалки и первые ландыши. Мама их очень любила. Очень интересно было спускать на воду лодку. Сначала отец с кем-нибудь из взрослых вытаскивал ее на берег из сарая и оставлял лежать вверх килем. Потом, надев какие-нибудь старые брюки, смолил ее, это занятие приводило его в прекрасное настроение. Наконец наставал день спуска на воду. Тогда мы уплывали на остров Ладегошеен и там выходили на берег. Помню, однажды отец уплыл на лодке, взяв огромный сачок для ловли рыбы, и возвратился назад

с кадушкой, пол­ной живых креветок. Креветок тут же сварили и съели за ужи­ном. Все лето лодка стояла на привязи у нашей маленькой пристани, сделанной из двух досок, уложенных на стоящие в во­де сваи. И часто по вечерам, когда фьорд был тихим и блестя­щим, мать с отцом уплывали на лодке, и я слышала, как мама пела вдали.

Отец всегда держал в Готхобе одну или двух охотничьих собак, а у матери были кошки. Я очень любила собак, а маминых кошек избегала из-за того, что у них когти и с ними нельзя баловаться, к тому же они ужасно орали по ночам. Ночь за ночью мне снился один и тот же сон: огромный огненно-рыжий кот сидит на острове Ладегошеен и смотрит на меня. Я с криком просыпалась и видела отца в одной ночной рубашке возле моей кровати. Почти всегда он брал меня на руки и уносил к себе в кровать, где я снова засы­пала, уже без сновидений.

У нас в Люсакере — и у детей, и у взрослых — был свой соб­ственный «тон». И не все его понимали. Когда приезжала тетя Эйли, жена дяди Александра, и привозила с собой своего старшего сына Эйнара поиграть с нами, то договориться с ним бывало не­легко. Эйнар был городским мальчиком, а я «беспризорница из Люсакера». Так, не моргнув глазом, он окрестил меня. Позже, когда мы стали старше, игры пошли лучше. Но я так и оста­лась «беспризорницей из Люсакера». А небрежную речь, ко­торой мы пользовались, он не переваривал. Для тети Эйли, англичанки, понять наш язык было еще труднее. Даже «при­личный» норвежский был для нее испытанием, а привыкнуть к норвежскому характеру и норвежским условиям ей было еще труднее. Это пришло много позже. Настроения у дяди Алека — как и у отца — были очень изменчивы, так что ей приходилось нелегко. Позднее я услышала, что мать отца обладала такой же лабильностью и что все ее дети — и от Бёллинга, и от Нан­сена — унаследовали ее темперамент. Но моя мать умела подбод­рить любого.

«Веселей, моя девочка!» — говорила она тете Эйли и подталки­вала ее в спину. Да, именно это она и делала! И серьезное лицо Эйли озарялось довольной улыбкой, так что, наверное, это было не так уж плохо.

Тетю Эйли огорчало, что у ее мужа не хватало терпения зани­маться детьми. Мама, та примирилась с этим — откуда было отцу взять время заниматься всем на свете? Зато сама она занима­лась нами как можно больше, была своего рода буфером между нами и отцом.

Каждый день рождения у меня бывали гости — все соседские ребятишки. Среди них были два больших мальчика, которые мне казались особенно интересными. В старшего я, пожалуй, даже была немного влюблена. Он был красив, высок ростом и ничуточки не важничал, хотя был гораздо старше меня. Они были такие воспитанные, говорила мама, и не шумели, как другие ребятишки. Я это запомнила, потому что, мне казалось, гости отца и матери часто шумели куда больше, чем мы. Однажды у нас был Бьёрнстьерне Бьёрнсон, и уж он-то вел себя совер­шенно невоспитанно, по моему мнению. У нас в доме только что появился новый столовый сервиз — темно-синий фарфор с золотым узором, и мама сказала, что он слишком хорош, чтобы из него есть. Бьёрн тотчас же отодвинул свою тарелку и на­чал есть прямо со скатерти! Стоя за маминым стулом, я тара­щила на него глаза. Разве можно так! Но все взрослые только смеялись. «Здорово!» — сказал Эрик Вереншельд [41] , сидевший возле матери. Но я была уверена, что Вереншельд никогда не совершил бы такого ужасного поступка. Хотя и он, и другие люди из Люсакера были мастера посмеяться и рассказать что-ни­будь забавное.

41

Вереншельд, Эрик (1855—1938),— известный норвежский художник-реалист. Его кисти принадлежат прекрасные портреты Ибсена и Бьёрнсона. Создавая произведения на темы из народной жизни, В. внес значительный вклад в развитие национального норвежского искусства. 

Вереншельд часто бывал у нас и рисовал меня. Во время работы он разговаривал со мной, чтобы я сидела тихо. Его од­ного я помню изо всех живших в то время в Люсакере семей. Он уже в 1893 году — наверняка по заказу отца — сделал ка­рандашный портрет матери со мной на руках, который потом отец взял с собой на «Фрам». В том же году он написал мой портрет. Мать и отец подарили его бабушке, а после ее смерти он висел у моих дядей в Бестуме. Я много раз позировала Вереншельду, и он даже разрешал мне провести несколько черточек на рисунке.

Исследователь народной старины Мольтке My [42] — сын Йоргена My — тоже принадлежал к обществу, собиравшемуся в Готхобе. Я считала его своим вторым отцом и очень его любила. По

моему мнению, он был так же хорош и добр, как дядя Оссиан, толь­ко более общителен и прост. И хотя он был так глух, что нам приходилось кричать у в ухо, не было лучшего собеседника, чем он.

Изо всех праздников в Готхобе лучше всего я помню праздник Святого Ханса [43] . В саду много народу, а бабушка, одетая в на­циональный костюм, с кружевами, с селье [44] , в шапочке, расши­той жемчугом, сидит на ступеньках веранды. Фьорд тих и спокоен, он сверкает, отражая светлое летнее небо. В бухте много лодок, на лодках люди с гармониками, все поют, а над водой белые па­руса. Костры на шхерах, костры на нашем мысу, костер за кост­ром вдоль всех берегов.

42

My, Мольтке (1859—1913),— профессор норвежского языка в Христи­ании. Сын собирателя сказок Й. My. Продолжал дело отца и Асбьёрнсена по собиранию сказок и народного фольклора. 

43

День Святого Ханса — у славянских народов день Ивана Купалы, или Иванов день. Отмечается 22 июня, в день летнего солнцестояния. По христианской легенде, в этот день Иоанн Креститель крестил Иисуса Христа в реке Иордан. Святой Ханс — это народное имя Иоанна Крести­теля в Норвегии. 

44

Сёлье — норвежское старинное женское украшение в виде круглой пряжки, изготовленной обычно из серебра и часто украшенной маленькими пластинками с орнаментом или фигурками. 

Отец устроил фейерверк на лужайке перед домом. Он хохочет от радости, когда ракета взлетает вверх, а гости кричат: «О! Ах!» — и следят за ее полетом и взрывом с каскадом звезд. Поды­мают бокалы с шампанским. Я отпиваю глоток из бокала матери, очень вкусно. Мне запомнилось, как дядя Эмиль Николаусен с бокалом в руке держит речь. В речи все время повторяется «Ева и Фритьоф». Это прекрасная речь. Все чокаются, когда он заканчи­вает, и кричат «ура». Затем дядя Ламмерс становится в позу, от­кашливается и запевает «Прекрасная долина, ясное лето», так что сотрясается воздух. Затем они с тетей Малли поют дуэты, из ко­торых мне лучше всех запомнился «Спор между мужиком и ба­бой». Я и после часто слышала, как они пели этот дуэт, и всегда вспоминала праздник Святого Ханса в Готхобе.

Ночью, уже в доме, мать пела Кьерульфа [45] и Нурдрока [46] , Грига, это было самое прелестное из всего, как думалось мне по­том. В те чудесные часы я была в мире грез.

Когда осенью 1897 года появился на свет мой брат Коре, я была несколько разочарована. Я понимала, что что-то должно слу­читься. Соседские ребята намекали уже много раз, что скоро к нам прилетит аист, так им сказали родители. «Фу,— думала я презрительно,— аист! Как они могут верить такой чепухе!» Хотя мне было только четыре года, я больше их представляла, что к чему.

45

Кьерульф, Хальфдан (1815—1863),— видный норвежский музыкант, один из создателей норвежского классического романса. Основ­ная область его творчества — вокальная лирика. Во многих его романсах использованы лирические стихотворные эпизоды из новелл Бьёрнсона. 

46

 Нурдрок, Рихард (1842—1866),— видный норвежский композитор, энтузиаст норвежской народной музыки, автор национального гимна «Да, мы любим» и музыки к пьесам Бьёрнсона «Мария Стюарт в Шотлан­дии» и «Сигурд Злой».

И вот однажды я услышала в доме звуки, похожие на детский крик, и затаила дыхание. Неужели? Нет, крик не повторился. Это, наверно, всего-навсего глупая кошка. Но тут появился отец, весе­лый и довольный, и сказал, что у меня теперь есть маленький бра­тец. Полная нетерпения, я поднялась вместе с отцом по лестнице в комнату матери. Она лежала на широкой двуспальной кровати и улыбалась. Возле нее, в люльке, был крошечный сморщенный малыш. Какой же это брат? Такой малюсенький! Ведь он только и умеет, что кричать!

Отец и мать, напротив, были в приподнятом настроении. Осо­бенно радовались они тому, что это мальчик. Я почувствовала укол ревности, и это чувство удерживалось долго.

Когда Коре было полгода, он заболел скарлатиной, и мать была вне себя от страха. Отец тотчас же вызвал лошадь и ко­ляску из Люсакера и отвез меня к бабушке на Фрогнерсгате (те­перь эта улица называется Нобельсгате). За всю поездку он не сказал ни слова и, сдав меня на попечение бабушки и тети Биен, бросился назад домой. Скарлатина в те времена была нешуточной болезнью, и отец не отходил от матери и мальчика, пока опасность не миновала.