Книга об отце (Ева и Фритьоф)

Нансен-Хейер Лив

Ева писала, что встретилась в гостях с премьер-министром Миккельсеном, и Фритьоф ответил:

«Узнаю Миккельсена, он и раньше не переносил дипломатов. Хотелось бы мне залучить его сюда хоть ненадолго, чтобы он недельку-другую помучился в аристократическом обществе. Передай ему мои слова, когда встретишься с ним в следующий раз. Как освежающе подействовало бы его присутствие в здешних салонах».

Порой Ева возмущалась:

«Такая тоска на меня находит, как подумаю, что живем мы врозь, а время-то идет! Я и опомниться не успею, как стану старухой и не смогу уже нравиться тебе, как прежде, что же мне тогда делать? Ведь ты тоже не виноват будешь в том, что чувства твои изменятся.

Уф! Должно быть, это пасмурная погода навеяла такие противные мысли, вот получу от тебя письмо, и опять будет хорошее настроение».

Больше

всего Ева писала о своих детях, стараясь рассказы­вать о нас все самое лучшее.

«Коре целыми днями пропадает на лыжах — и прекрасно. Вот бы ты на него посмотрел, как он широко и сильно шагает, как он вели­колепно сложен и как владеет своим телом.

Вчера Лив получила от тебя письмо, которое я немедленно про­глотила. Лив сказала, что письмо до чертиков хорошее и что ты впервые заговорил с ней как со взрослой. Она считает, что раньше ты никак не хотел писать ей «по-настоящему». Славная девочка!

...Девочка вдруг приобрела вкус к хорошему чтению. Она не желает больше книжек для подростков, говорит, что они скучные. Сдается мне, что она рано развивается...»

«Ужасно приятно читать, что ты пишешь о ребятишках,— отве­чал ей Нансен.— Я рад, что Лив понравилось мое письмо, и поста­раюсь написать и в следующий раз хорошо и говорить с ней, как со взрослым мыслящим человеком. Я согласен с тобой, что у нее, видимо, есть способности, но ей мы не должны показывать виду, что так думаем, а то как бы она не возомнила о себе невесть что. Так-то, парень, вот у тебя уже взрослая дочь, и тебе пора остепениться, быть примерным отцом, выводить ее в свет и быть ее рыцарем...»

Наступил март, а с ним и сезон охоты на лисиц в Англии. Фритьоф оживился:

«Дорогая, прекрасная моя Ева, какое чудесное длинное письмо получил я от тебя как раз перед отъездом на охоту. Оно так обрадовало ме­ня, что весь день получился прекрасным. Охота на лисиц, пожалуй, са­мый увлекательный «вид спорта» из всех мною испробованных. Завтра сно­ва еду на охоту в Бельвил Кастл, для меня обещали нанять двух хороших лошадей. Вернусь завтра вечером, но в субботу и в воскресенье на будущей неделе надеюсь еще раз выбраться. Как видишь, мне тут неплохо живется.

Желал бы я, чтобы ты была тут со мной, вот бы тебе понравилось. Конечно, скакать приходится через изгороди и канавы, но ты бы скоро ко всему привыкла. При этом появляется блаженное чувство полета, словно несешься по воздуху, иначе не назовешь, была бы ты здесь, ты непременно бы тоже охотилась. Но, к сожалению, охота продлится только один этот месяц, а в апреле все кончается. Ужасно досадно, что ты будешь лишена этого удовольствия.

Рад, что ты собираешься кататься верхом в Гайд-парке, когда при­едешь, и что хочешь сделать себе платье для верховой езды, и боюсь, что придется тебе шить платье с длинной юбкой. Лучше всего юбку делать с разрезом, так будет безопаснее, чего нельзя сказать о других фасонах. А материал выбирай попрочнее. Надо полагать, что такие юбки сумеют сшить и в Христиании.

Придется тебе представляться ко двору с тремя перьями в прическе!»

Газетная вырезка с сообщением «Лыжный спорт», где говори­лось о Еве и Фритьофе, попалась отцу на глаза, и он немедленно сообщил Еве:

«...Я как раз прочел эту газетную статью и тут же стал вспоми­нать о наших первых совместных лыжных прогулках, о тебе, как ты была очаровательна на лыжах, какой от тебя веяло свежестью.

...Печально, конечно, что мы уже не можем кататься вместе на лы­жах, но зато я буду вместо тебя брать с собой нашу дочь, которой тогда еще и в помине не было».

Мама повредила себе колено и поэтому больше не ходила на лыжах. Вообще-то не думаю, чтоб она об этом очень сожалела, помню, как она однажды сказала доктору Йенсену, когда он делал ей массаж: «Славу богу, что у меня есть приличный предлог бро­сить этот вид спорта». Но теперь она, пожалуй, с грустью вспоми­нала молодость, когда она считалась одной из лучших лыжниц Христиании.

«Как хорошо, что ты вспоминаешь наши веселые лыжные про­гулки,— писала она.— Как хорошо, что ты не жалеешь, что взял меня в жены. Да, видно, уж так суждено нам было — полюбить друг друга, от судьбы не убежишь. А теперь ты можешь ходить на лыжах с Лив и с Коре, а за это по-прежнему будешь любить свою Еву, до самой ее кончины. Хоть и немного я сделала на свете, но вот дала ведь жизнь пятерым детям, которые будут твоим продол­жением».

В

другом письме она поддразнивает его лондонскими побе­дами:

«Тут говорят, что все англичанки из высшего света в тебя влюблены и вконец извели. Смотри, не завоображай и по­радуйся немножко тому, что твоя старушенция скоро к тебе приедет».

Ева хорошо знала своего мужа и понимала, что он далеко не безразличен к благосклонности прекрасных дам. Он мог подчас поддаться и лести и не устоять перед женскими чарами. Но знала она и то, как мало они для него значат, а потому не слишком бес­покоилась. Ева и сама была непрочь иногда «порезвиться», как она выражалась.

«Я была на обеде у Хейбергов, было очень мило, собрались все соседи, да еще и Рингнесы, и Миккельсен, и Брёггеры. Я была в ударе и пе­решла на «ты» с Йенсеном и Эйлифом Рингнесом, а потом мы все трое в обнимку сидели на диване и чувствовали себя прекрасно.

Тебе привет от Кр. Миккельсена, боюсь, что я и с ним немного подурачилась. Он говорит, что наверняка выйдет в отставку ко дню Святого Ханса».

Для меня устроили танцевальный вечер, и мама писала об этом отцу:

«Бал нашей Лив, можно сказать, удался на славу. Весело было безумно, а дети вели себя премило. С виду они были совсем как взрослые, у девочек были карточки для записи приглашений на танцы, совсем как полагается дамам. Лив даже немножко «пофлиртовала» с одним славным пареньком.

...Коре танцевал почти без перерыва, при этом с девушками вдвое больше себя ростом, и держался очень хорошо. Со временем из него по­лучится отличный танцор, на тебя он просто до смешного похож.

Малышам тоже разрешили посмотреть на танцы и не ложиться до восьми часов. Имми все время таращилась на танцующих большими гла­зами и чуть не плакала из-за того, что ей нельзя тоже поплясать. Удивительно трогательно было наблюдать, как она сдерживалась. Когда я спросила ее, весело ли ей смотреть на танцы, она мне улыбну­лась и промолвила: «Ну, конечно», а сама чуть не расплакалась. Я, конечно, притворилась, будто ничего не заметила.

Думаю, что ребятишки наши получают благодаря тебе хорошее воспитание. Если бы не твое влияние, которое заставило меня на многое изменить взгляд, я бы так не сумела, настолько я сама избалована и привыкла получать все, чего только душа ни пожелает.

...У нас тут чудесная весна — цветут первоцветы, светит солнышко, а вчера Лив принесла мне первые фиалки. Она всегда находит их и радует меня».

В конце апреля Ева вместе с фрекен Моцфельд поехала в Лон­дон и провела там несколько чудесных недель. Об этой поездке я знаю только со слов Ингеборг Моцфельд. Она говорила, что отец с матерью на радостях, что наконец-то вместе, вели себя как дети и были совершенно счастливы. Когда наступил час расставания, отец был просто в отчаянии. Ингеборг говорила, что никогда еще не видела такого огорченного лица.

Передо мной письмо, которое он написал матери в тот же вечер. Из него видно, как отец был убит горем. Вернувшись со станции, он не мог вынести вида комнат, где они вместе прожили эти дни. Комната, из которой уже вынесли пианино, казалась опустевшей, а в спальне еще оставались кое-какие мелочи Евы — шпильки, скомканный носовой платочек; это зрелище растравило его тоску. Он выскочил вон, сел на коня и верхом отправился в Ричмонд-парк в надежде вновь обрести там душевное равновесие. Но все аллеи, по которым они катались верхом с Евой, напоминали ему о ней. Он доехал до самого Уэйбриджа и там позавтракал в грустном одино­честве. Хотел было вернуться к вечеру в Лондон, но испугался опустевших комнат на Виктория-стрит и остался ночевать в отеле в Уэйбридже. Полночи он просидел над длинным скорбным пись­мом к Еве, полночи пролежал в постели, ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к вою ветра и сокрушаясь, как она доедет в такую бурю.

«Не могу тебе высказать, как больно мне было, когда ты уехала. Так невыразимо грустно и одиноко было прийти в комнаты, где я так привык быть с тобой вместе... Я очень опасался за твой переезд по морю и очень досадовал, что не попросил тебя телеграфировать по прибытии во Флиссинген, чтобы мне знать, как ты себя чувствуешь. Теперь буду дожидаться твоего письма. Но я стараюсь успокоить себя тем, что у вас все в порядке».

Пока Фритьоф в таком мрачном настроении писал Еве, она спокойно сидела в ресторане Кемпинского в Гамбурге вместе с Ингеборг Моцфельд и чувствовала себя прекрасно. Первое ее письмо из Люсакера полно радостных воспоминаний о чудных днях, проведенных ею с Фритьофом.