Книга обманов

Кетро Марта

И, кроме того, ну не звонит, не звонит – но приснился же, приснился? Значит, тоже обо мне думает.

2. Они нас так любят

– Жена тебя так любит, а ты плохо с ней обращаешься. Но я всё равно страшно ей завидую – не потому, что ты такой прекрасный, просто завидую тому, что она живёт с тем, кого любит. Это ежедневное счастье просыпаться...

– Тоже мне, счастье. Я стал... сварливый.

– Ты?! Ты, моя радость? Да я не помню тебя в дурном настроении, неужели ты бываешь злым?

– Да вообще ужас, придираюсь, ору, самому стыдно.

– А я, ты знаешь, тоже. Иногда просто не могу собой владеть. До того потом неловко...

–

Не обижай мужа, он тебя так любит. Не представляю, что с ним будет, если ты уйдёшь.

– Куда мы от них, моя радость.

Через неделю она выпытывает у подруги его жены:

– Ну, как там половина его, страдает?

– Знаешь, давно успокоилась. Сколько можно, в конце концов. Занимается своими делами, на него внимания особо не обращает.

– Ну и слава богу. Хотя, наверное, всё-таки страдает – в глубине души.

Возвращается домой, переполненная чувством вины: ведь муж так её любит, а она уделяет ему недостаточно внимания. С кем попало готова болтать часами, а ему десять минут подарить ленится. И вечером начинает рассказывать что-то смешное и милое, о том, как день прошел, добавляет немного сплетен, иронии, забавных подробностей... Делает паузу, чтобы он мог ответить, но реплики не получает: муж смотрит в телевизор. Она продолжает болтать и следующие минут пять несёт бессвязную чепуху, потом замолкает, и он, ухвативший последнее слово, говорит:

– Разводятся? Кто?

– Никто. Спокойной ночи.

Выключает ночник, комнату наполняет синий свет экрана. Она закрывает глаза: ей смешно. Ей безумно смешно. «Мы – парочка высокомерных болванов, уверенных, что держат на плечах чужие миры; мы с тобой на самом деле никому не нужны. Разве только друг другу – чтобы жаловаться и хвастать. Мы им надоели хуже горькой редьки: плохой муж, ленивая жена, вот мы кто, а никакие не атланты. Мы сгибаемся под тяжестью пенопластовой небесной тверди. Ноги наши по колено ушли в землю, но над нами нет ничего, кроме собственной гордыни. Надеюсь, они нас хотя бы жалеют».

3.

Что я знаю о любви? Почти ничего, во всяком случае, гораздо меньше, чем она знает обо мне. Она знает, как я выгляжу, когда сплю; как сделать, чтобы у меня поджались пальцы на ногах; что принести к завтраку и что сказать на ночь; какой цвет мне идёт, какой запах вызовет головную боль; когда меня лучше не трогать, а когда – не оставлять в одиночестве. А я? А я знаю одно только: как дышит тот, кто меня не любит, когда засыпает.

Шестеро

Этой ночью я побываю в шести постелях, шестеро эту ночь проведут со мной. Две женщины и четыре мужчины, если хотите знать.

Один увидит моё тело совсем близко, прямо под собой, – спину, плечо, спутанные волосы. Запустит в них руку, потянет, повернёт голову, чтобы взглянуть в глаза, – а лицо чужое.

Второму я скажу, что люблю его очень сильно, сильнее, чем кого-либо в жизни, и почему, почему он не может.... А он ответит: «Не заводись».

Третья в заброшенном доме потеряет меня, маленькую, потом найдёт, я побегу к ней навстречу сквозь анфиладу комнат, но двери начнут медленно закрываться одна за другой, и она закричит так страшно, и заплачет.

Четвёртый поссорится со мной из-за пустяка, внезапно вскипит, чувствуя, как ярость жжет его грудь, поднимается к горлу и выплёскивается беззвучно: «ненавижу тебя, мама».

Пятая внезапно войдёт в свою спальню, а там, среди белых летучих занавесок, её милый обнимает какую-то тварь.

Шестой придёт в гости к бывшей любовнице, и только у них начнётся... а на кухне я сижу, говорю ему: «Вот ты и попался». Он аж проснётся. Поднимет голову от подушки– а я рядом.

Сплю и вижу полдюжины серых кошек, кружащих по дому, а я будто маюсь среди них, ищу своего кота и не могу узнать.

Чуть подробнее: трахаю её, мою девочку, гостиничный номер просторный, но тёмный, она в подушку уткнулась, лица не видно, и тихо так постанывает, что не поймёшь, сладко ей или больно. Плечо острое торчит, она пальцами простыню комкает, и я думаю, ей хорошо или нет, за волосы её так

беру, они густые у неё. Тяну, к себе поворачиваю – в лицо заглянуть, и тут машина за окном проезжает, и свет падает, я смотрю, а это не она; мы по переходу идём, на Пушке, она рядом, голову опустила и бормочет чего-то. Меня выбешивает, когда бубнят, и так голос тихий, а ещё отвернулась. «Чего?», спрашиваю, а она говорит что-то типа «люблю тебя», ну, больше всего на свете, вся фигня, ребёнка от тебя хочу. Я думаю, ну нет, так мы не договаривались, и ей: а зачем тебе сейчас ребёнок? А она опять «люблю». Скажи, говорит, скажи, почему ты меня не полюбил тогда, вот чем я тебе не подошла? Давай на меня ехать, короче. И я ей такой – не заводись! не начинай опять; она маленькая, и мы гуляем. В парк её повела, и заблудились мы там где-то, дома старые, полуразрушенные пятиэтажки, уже заросло всё. И она вдруг вырвалась от меня и побежала. Я ей кричу, а она не отзывается, играет, а мне вдруг страшно. И я захожу в дом, по лестнице на второй этаж, там такие комнаты проходные одна за другой, и гляжу, она мелькнула, платьице её это в цветочек, которое Таня сшила. Я опять зову, и она вроде ко мне повернулась, идёт, а эти все двери вдруг начинают потихоньку закрываться, и я понимаю, что не успеет. И я ей кричу «доченька», и плачу, так горько плачу; я иду вечером с тренировки, поздно уже, думаю, «сейчас начнётся». Прихожу, она дома, но молчит. В комнату захожу, а там чего-то не то, пусто. Спрашиваю, а где всё? Она говорит, я убрала, типа. Типа, бардак у тебя был, я мусор выбросила. Смотрю, на столе ничего нет, ящики выдвигаю – пусто. У меня там тетрадка была с автографами сборной, я с пятого класса собирал, ещё что-то, – ничего нет. И я начинаю орать, а она спокойно так стоит, типа не понимает. Не могу, хочу ей крикнуть «сука», а нельзя. Говорю, я билеты месяц писал, а ты всё выкинула, как теперь экзамены сдавать буду, дура, я же не сдам, ты первая разорёшься. А она типа «ничего не знаю». И я ей ору «да ты вообще обалдела!», а голос не идёт, и прямо жар из груди, и я говорю ей «ненавижу тебя, мама»; возвращаюсь с работы, а дверь открыта. Думаю, ограбили нас, что ли. Захожу, слышу, он вроде дома. Туфли сняла, прохожу в спальню, а там везде такие белые занавески навешаны, как из икеи, поперёк комнаты, вокруг кровати, и я одну отодвигаю, а он там обнимается с какой-то. Тёмная, со стрижкой, лет тридцать пять или не знаю, такая уже... и я ему говорю «что же ты, гад, домой её приволок?», а он молчит, молчит; приезжаю к Машке, просто мимо ехал и заглянул, а она в халатике бегает. Я к ней, а она говорит, нет уж, как в анекдоте, «умерла, так умерла». Я снова к ней, а она так ехидно «а как же жена?». Жена дома, отвечаю, в интернете шарится. А Машка: «точно?», и на кухню меня подталкивает. Смотрю, а там моя за столом сидит, довольная страшно: «вот ты и попался!», и я понимаю, что это они нарочно подстроили. И такая меня злость взяла, что аж проснулся. Жена рядом лежит, тихо, в подушку уткнулась, лица не видно, вроде спит. Как будто я открываю дверь и вижу, что к нам через окно набежало полно кошек бродячих, и все такие же серые и полосатые, как мой. Штук шесть, шныряют по углам, и все на моего кота похожи. И так ужасно, я понимаю, что надо срочно чужих выгнать, а своего оставить, но не могу, не могу отличить.

Дьявольское семя

Печаль взрослого человека не в том, что он становится старше, а в том, что постепенно узнаёт о себе истины, лишающие иллюзий. Юные существа развлекаются, разочаровываясь в людях, а зрелые – в собственной персоне. И дело даже не в патетических откровениях «ах, я не гений», «ах, я мрачный мерзавец» – это как раз отголоски подросткового самолюбования, – а в простых и грустных вещах, например, «я человек скучный, неверный и скаредный», и ничего в этом красивого нет.

Я, к сожалению, взрослею, и тоже узнаю о себе нечто жалкое, но такое знание не следует выносить на публику, конечно же. Впрочем, кое-что сказать позволительно. А на крайний случай существует «она» – модель, которую легко выстроить и осмотреть отстраненно. Например, она недавно поняла, что истинное отдохновение ей могут принести только легкие наркотики, случайные связи и «так называемое творчество», которое для краткости и уменьшения позора будем называть ТНТ. То есть нечто чуждое, чужое и отчуждающее от остального мира, не подкрепленное чувствами, но дающее холодную энергию. Это ужасно обидная организация системы, когда то, что ты любишь, и те, кто тебя любят, не дают сил, а наоборот, забирают. В них – настоящее деятельное счастье, которое выматывает и тревожит. А вот холодные игры ума, эмоций, воображения – да, и расслабляют, и подпитывают.