Книга Полетов

Миллер Кит

К вечеру четвертого дня, насквозь промокший, без крошки во рту, он забрел в квартал крутых извилистых улочек, где дома заваливались один на другой, как подгулявшие приятели, мусор гнил в закоулках, дворы утопали в тусклой мути. Собаки грызлись над костями, грязные ребятишки хватали его за одежду, и он давал им проверить карманы, извиняясь, что ничем не может помочь. Пьяницы провожали его мутным взглядом поверх горлышка бутылки.

Его слегка лихорадило, как будто жаркий отблеск пламени покрывал кожу, и все образы были преувеличенно яркими. Добравшись до последних домов, он посмотрел на темный шрам, который пролегал дальше между скал, теряясь в темноте. Эта дорога ожидала его, но только не теперь. В горах никак не выжить без припасов, и он знал,

что не сможет идти дальше без передышки. Хорошо бы, размышлял он, выбраться из города и спуститься в сады, где ночью можно разжиться фруктами. Но мысль о том, чтобы проделать обратный путь, горчила сильнее зернышка лайма. Он сел на холодный камень, город внизу мерцал, как лист слюды, тысячи голосов сливались в неумолчный сплетничающий шепот, и он силился разобрать тайное слово, которое город повторял ему снова и снова Он должен был узнать, о чем здесь говорят украдкой.

Разгулявшийся ветер холодным кнутом охаживал открытый склон, завывая между склоненных камней, так что пришлось подняться и опять идти. Он свернул в проулок, где через несколько шагов понял, что попал в тупик, оканчивающийся вонючей навозной кучей, повернулся уйти, поскользнулся на каких-то помоях и упал, спиной к стене, ногами в сточной канаве. Передохнуть, пожалуй, лучше, чем бесцельно шататься по трущобам, решил он, затем поправил рюкзак и закрыл глаза, не шевельнувшись, даже когда крыса впрыгнула ему на грудь и присела умыть мордочку.

Через минуту, а может быть час, он услышал женский плач, решив, что это Сиси либо Адеви, потом что-то пробормотал грубый голос, и он проснулся. В проеме тупика проступали два силуэта: сжавшаяся в канаве девушка, а рядом мужчина - опираясь рукой на стену, другой он с оттяжкой хлестал девушку по лицу. Пико высвободился из лямок рюкзака и заковылял по направлению к паре.

– Простите, - произнес он.

Мужчина прервал свое занятие и с ворчанием обернулся. Девушка всхлипнула,

– Прошу, не бейте ее больше, - сказал Пико.
– Видите, она плачет.

Человек хрюкнул вторично и отвесил новую пощечину; тогда Пико шагнул ближе, постучал его по плечу и изо всей силы врезал кулаком в морду. Он почувствовал, как хрустнула кость, но не понял, в его руке или в голове неприятеля. Пико приготовился к драке, но, к удивлению, громила зашатался, ощупывая нос, и по стенке убрался за угол. Девушка рухнула наземь. Ее передернуло от его прикосновения.

– Все хорошо, - поспешил успокоить он.
– Я тебя не обижу.

В скудном свете струйка крови из ссадины над веком, сползавшая вдоль ее скулы, казалась черной. На шее проступали следы от пальцев. Глаза уже заплыли, щеки вспухли. Из рюкзака он достал флягу с водой, намочил носовой платок и осторожно вытер кровь.

– Теперь все будет в порядке, - сказал он. Он заметил искру, мелькнувшую в обращенных к нему глазах.

– Сможешь встать?

Она кивнула.

– Вот, - ухватившись за протянутые руки, она с заметным усилием поднялась и привалилась к его плечу. Он осторожно подобрал рюкзак.

– Я провожу тебя немного. Пока не соберешься с силами.

Когда они выбрались из тупика, девушка махнула налево, и они продолжили путь, ступая осторожно, точно булыжники могли выскользнуть из-под ног, не разговаривая и не глядя друг на друга, крепко держась за руки.

Не успели они пройти улицу до конца, как услышали окрик и топот тяжелых башмаков. Медленно повернувшись, они оказались лицом к лицу с четырьмя мужчинами: один был обидчик девушки, с окровавленной нижней челюстью, и трое других - в черных касках, с дубинками в руках. Пико шагнул вперед, закрывая девушку, и вытянул руку.

– Стойте, - произнес он, и в тот же миг мощный удар дубинкой по уху швырнул его во тьму.

Далеко вверху, подобно нарезанной дольками луне, реяли в темноте четыре вертикальные голубые полоски. На месте головы у него был барабан, гудящий от ударов безумца, язык шершаво ворочался во рту, как доска. Он почувствовал что-то холодное на лодыжке. Потянувшись и нащупав

металлическое кольцо, обнаружил, что пальцы сильно распухшей руки почти не сгибаются. От замкнутого кольца отходила цепь, вдоль звеньев которой он добрался до большого железного ядра. Пико закрыл глаза и снова окунулся в сны, которые, казалось, бегут куда быстрее обычного.

Позже он услышал лязг открываемой железной двери, лампа, зажатая в громадном кулаке, осветила высокий каменный ящик, в котором он оказался. Бритоголовый тюремщик, одетый в короткую черную мантию, поставил на каменный пол рядом с Пико кружку и жестяную миску и удалился. Вода и чечевичная похлебка. Он отпил немного воды, чуть погодя сумел проглотить несколько зерен чечевицы, свою первую теплую пищу за прошедшую неделю. Вот как все заканчивается, подумал он. Тюрьмой в незнакомом враждебном краю. Короткий сухой смешок, похожий на скрежет, отразился от стен рассыпчатым эхом, и он счел, что впредь лучше воздерживаться от громких восклицаний. Через дверь до него доходили шумы: удары колокола, отдаленные крики, шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся.

Первый день заточения был хуже всех, что он помнил, хуже, чем день смерти старого библиотекаря, хуже дня расставания с Сиси. Тогда мир, каким бы мрачным он ни был, по-прежнему его окружал. И оставались книги, куда он мог погрузиться. Тюрьма же - предел ужаса.

Время текло медленно, отмечаемое лишь брезжущим и меркнущим светом за решетчатым окном, скрежетом двери и звяканьем кружки и миски о камень. Он пытался вести счет дням, но вскоре сбился. Раз он заговорил с тюремщиком, но получил сапогом в живот - тогда для поддержания духа стал шепотом декламировать стихи и жадно ловил даже отзвуки криков, спасаясь от одиночества. Временами наваливалось такое глубокое отчаяние, такая гнусная тоска, что он готов был убить себя. Иногда же возникала странная эйфория, и миска прокисшей овсяной каши казалась королевским пиршеством, а стихи симфонией звучали у него во рту. Бывало, в лесу, измученный бесплодными поисками пищи, он представлял себе роскошные покои, где не придется шевелиться, а только спать и есть, что подано, но мечта эта обернулась кошмаром. Он стерпел бы любой голод просто за один шаг на свободе.

И опять, и опять беседовал он с друзьями по лесным скитаниям, задавая новые вопросы, воображая их ответы. Как же прекрасно было услышать глубокий бас Балко, резкий и насмешливый голос Адеви, сонное бормотание Зелзалы. Что есть живая беседа, как не пролог к последующему мысленному общению, где слова и суждения, отобранные и взвешенные, получают новый смысл?

Он спал, когда дверь распахнулась настежь, так, что полетели искры. Тюремщик поставил лампу возле его головы, присел с молотком и зубилом и сбил с его ноги кандалы. Рывком подняв Пико, толкнул к выходу и повел темными коридорами мимо жалобных стонов и неописуемой вони. Поднявшись до конца длинной лестницы, тюремщик покопался в связке ключей на массивном кольце, открыл дверь и выпихнул Пико в ночь и дождь.

После спертого аммиачного духа тюрьмы так свежи были капли дождя на лице, что он лег на спину, подставив дождю все тело. Но тут же рядом раздался голос, и маленькая рука затормошила его.

– Идем. Идем со мной.

Он разлепил веки и встретил взгляд девушки, той самой, которой пришел на выручку неизвестно сколько дней назад, а теперь уже она упрашивала его встать. С трудом он поднялся.

Вот идут они, изувеченный поэт и девушка, идут под дождем по пустынным улицам, поддерживая друг друга, медленно скользя между тусклыми островками света от уличных фонарей, не говоря ни слова. Его одежда изорвана и протерта до дыр, запачкана экскрементами, башмаки точно решето, шляпа похожа на гнилой баклажан. Ну а она? На ней свободная юбка с нашитыми по подолу колокольчиками, синяя блузка с глубоким вырезом между маленьких грудей, золотистые туфли-лодочки, большие серьги-обручи самоварного золота, позвякивающие медные браслеты на запястьях, ожерелье из деревянных бусин. Распущенные волосы мокнут под дождем.