Книга разлук. Книга очарований
Шрифт:
— Это что-нибудь страшное? — опасливо спросина Катя Ваулина.
Кошурин снисходительно улыбнулся.
— Это, как бы вам сказать… Да это, впрочем, все видели, только не понимали. Помните, случается, что вам иногда что-нибудь покажется в углу комнаты, или на стуле, или на диване, какая-нибудь голубая тень. Вы подходите и приискиваете естественное объяснение: платье висит, или стоит зонтик, или что-нибудь лежит на стуле, — и вы успокаиваетесь. Вы уж привыкли находить такие объяснения и верите им.
— А если там ничего нет? — спросил розовый подпоручик.
— Ну,
Глаза барышень широко раскрылись.
— Но зачем же они ходят? — спросила барышня в розовом.
— Зачем? Может быть, он хотят к нам обратиться, сообщить нам что-то, а мы не обращаем внимания. Это, собственно, еще не самые души: когда человек умирает, его душа выходит, и она в голубой оболочке, которая легче всякой земной материи, — и эта оболочка еще долго живет на земле, пока душа от нее не освободится.
— Но, значит, их очень много? — боязливо сказала Катя.
— Ну, не так много, — усмехаясь, ответил Павел Кошурин. — Ведь одни только дворяне бессмертны. Мужики издыхают, как скоты.
— Неужели? — воскликнула розовая барышня.
— Уверяю вас. Кстати, вы знаете, что мы ведем свой род от времен Ивана Грозного. Но я начал о голубых вещах. Голубых ясно можно видеть, если изощрить внимание.
— То есть если расстроить нервы, — опять вмешался полковник.
— Почему же расстроить, а не настроить? — спросил Кошурин, пожимая плечами. — Я начинаю достигать этого. Вчера в сумерках я сидел один у себя. Задумался. Было тихо. Сижу вот так, откинувшись на спинку кресла, руки протянуты на коленях, — и вот я вижу, подошла ко мне, тихо-тихо, голубая тень и стала близко… все ближе, — ближе, — наконец я чувствую на руках кончики ее крыльев.
Гимназист остановился и значительно смотрел на слушателей.
— Тень крылатая! — заметил Аполлинарий Григорьевич, который вместе с другими снова начал вслушиваться в речи румяного гимназиста.
— Прямо из высших сфер, — с веселым смехом сказал Кошурин-отец.
— Что же она говорила? — спросила Катя, доверчиво и испуганно глядя на гимназиста.
— Пока еще я ничего не слышал. Но вот слушайте мои стихи.
— Господа, — сказал Аполлинарий Григорьевич, — прошу внимания. Юный поэт прочтет свои стихи.
Все стали слушать, Кошурин-младший принял мечтательно-горделивую позу и торжественно продекламировал:
Вдохновенные руки бессильно томятся на грустных коленях… Замечаю внимательным взором движенье в таинственных тенях… Вдохновенье ль желанных сношений, немая ли это забава, — Голубая, прозрачная тихо ко мне опускается пава. Голубое крыло над рукою моею колышется зыбко, А на клюве прозрачном дрожит незнакомая миру улыбка.Катя
— Славные стихи. В наше время таких не писали. Только не понимаю я, о чем грустят колени.
— Это, видите ли, передается впечатление, — небрежным тоном пояснил гимназист. — Всякая вещь имеет свою физиономию, и члены человеческого тела тоже.
— Позвольте спросить, — обратился к Кошурину Ваулин, — почему именно вы изволите упоминать в ваших стихах паву, а не другую птицу — орла бы, например?
— Извините, этого я не могу объяснить. Это надо почувствовать.
— Пава — это символ, — сказал Женя.
— Символ чего, позвольте спросить? — продолжал любопытствовать Ваулин, устремляя на гимназистов серые проницательные глаза.
— Символ чего-то такого… я не могу это выразить.
— Если хотите, — снисходительно объяснил наконец Кошурин, — символ гордого стремления к неизвестному. Я, по крайней мере, так объясняю себе. Но я должен сказать, что когда я создаю стихи, я не понимаю, что пишу.
— О, да, это заметно, — очень любезно согласился Ваулин.
— Я на него уж и рукой махнул, — с веселым смехом заявил Кошурин-отец.
Павел Кошурин и Катя Ваулина сидели уединившись в уголке. Гимназист в чем-то настойчиво убеждал девушку, которая неопределенно улыбалась и покрывалась слабым румянцем.
— Позвольте же, — воскликнул наконец гимназист, — прочесть мои стихи, посвященные вам. То, что я должен вам сказать, прозой не выходит убедительно, — стало быть, это надо сказать стихами. Надеюсь, вы поймете или почувствуете. Слушайте.
Катя закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Гимназист, близко наклонясь к ней, продекламировал страстным полушепотом:
Отодвинул я завесы плотные, — Запечатана тайная дверь. Беззаботные, безотчетные, — Отчего не теперь? Облелеял бы лаской блуждающей Я твою заповедную дверь… Утомляющей, утоляющей, — О, не бойся, поверь!Кошурин кончил. Катя сидела с закрытыми глазами и словно ждала еще чего-то. Наконец она открыла глаза. В них было блудливое и желающее выражение.
— Все? — спросила она очень тихо.
— Все. Поняли?
— Может быть. Только…
— Что только?
— Положим верю, — а дальше что?
— Дальше после, — ответил гимназист, радостно улыбаясь.
Катя отошла от него.
— Что, — спросил Женя, подходя к Кошурину, — у тебя, кажется, была интересная беседа с Катей Ваулиной?
— Да, — дурочка, такая боязливая, не может понять, что можно и невинность соблюсти, и…
— Капитал приобрести? — поспешил досказать Женя.