Книга сияния
Шрифт:
– Эй, Марта, кого там еще принесло? – крикнул отец Тадеуш своей экономке.
– Это Вацлав из замка, отец Тадеуш. Он нашел мертвого ребенка у вас на пороге, прямо у ног Скорбящей Девы Марии.
– Еврейский байстрюк, как пить дать. Не наш.
– Он не обрезан! – крикнул Вацлав. – И ему больше десяти дней от роду.
– Ах, грехи наши тяжкие…
Отец Тадеуш, еще толком не очнувшись от дремоты, вяло поплелся вперед. Когда же он увидел, что это тот самый проклятый ребенок, которого он, обнаружив его живым у себя на пороге, сунул в дыру в стене Юденштадта… Ярости отца Тадеуша не было предела. Он понятия не имел, был ли этот ребенок крещен. Скорее всего, нет – а это означало погребение на Чумном кладбище за городскими воротами, рядом со свалкой, даже без креста, чтобы отметить место захоронения. Тадеуш терпеть не мог туда ходить – там омерзительно воняло гнильем и нечистотами. А дети, что шныряют там по грудам мусора подобно голодным
Часть II
6
Когда Вацлаву было десять лет от роду и он еще не работал на кондитерской кухне в замке под боком у своей матушки, все Прага была ему площадкой для игр. Все то новое, на что натыкался Вацлав, казалось ему сразу и странным, и чудесным. К примеру, свиновод, что продавал щетину для щеток и кистей; проститутки, чьи нижние юбки были красными, как петушиные гребни; монахи, марширующие гуськом; крестьяне из окрестных деревень, толкающие перед собой тачки, полные репы и капусты; гребные рыбацкие шлюпки, загадочным образом плавающие в середине реки подобно птицам в небесах; попугаи из Нового Света с кривыми клювами и ярко-зелеными перьями… А потом Вацлав прошел в высокие ворота с шестиконечной звездой и увидел перед собой длиннобородых мужчин с крошечными шапочками на макушках, с бахромой, которая непонятно зачем болталась у пояса, а на груди у каждого был пришит желтый кружок. Но для него все это было просто еще одним удивительным приключением в любимом городе, и он ничуть не испугался. Зато женщины в этом квартале решительно ничем не пахли – в отличие от его матушки, которая купалась только в сочельник и утром в Пасху. И хотя дома здесь стояли почти вплотную друг к другу, в узких проулках совсем не было ни мусора, ни экскрементов. Не было свиней, поедающих гнилые овощи, не было коз, которые копались в грудах отбросов, или собак, таскающих в зубах внутренности забитых животных.
Но где здесь дети? Болтаясь вокруг Староместской площади, Вацлав завел себе друзей среди оборванцев, что жили в жалких лачугах у городской свалки. Эти ребята работали со своими родителями на рынке, умели ходить по веревке, натянутой меж двух приставных лестниц, или делать сальто за крону-другую. Они чистили отхожие места, завязав рот куском тряпицы, а глаза – тонким полотном, чтобы защититься от мух. Они таскали воду из реки или колодцев, подвесив на коромысло два ведра, и их тощие плечи чудом не ломались под тяжестью. Они собирали хворост в огромные вязанки и таскали его на спине. Или пасли овец.
Но в этом квартале за воротами дети, должно быть, ходили в школу. Ибо из большого здания, перед которым стоял Вацлав, доносился стройный хор юных голосов. «Барух ата Адонай»… какой-то странный язык, которого Вацлав не понимал. Но затем он услышал еще один тоненький голосок. Голосок напевал «Майне либхен», немецкую колыбельную, и звучал откуда-то из-за толстых стен, окружающих квартал. Выглянув в задние ворота, Вацлав увидел под раскидистым деревом маленькую девочку лет восьми-девяти. Глаза ее были словно ягоды терновника, а волосы – желтыми, как начинка для пирогов, которые его матушка готовила из заморского фрукта под названием лимон. Девочка сооружала город из глины, кукол из прутиков, а поскольку Вацлав побывал во множестве мест, где она не бывала, он решил ей кое-что посоветовать. В императорских кухнях полно печей, рассказал девочке Вацлав, пока они вместе прокапывали канаву к реке Влтаве от холма, на котором высились зубчатые стены, окружавшие замок. В Вышеградском замке есть кладбище – это была тоже очень ценная информация. Вацлав сам соорудил кресты из соломинок и выстроил их рядами. «Чтобы они могли попасть на небеса», – пояснил он.
– Рохель, где ты, что ты там делаешь?
В воротах показалась старая женщина с усталым лицом. Старушка была совсем сморщенной, у нее, как у Матти, дряхлой бабушки Вацлава, тряслись руки.
– Кто это? – она взглянула на Вацлава, затем уставилась на сделанные им соломенные крестики. – Что это я перед собой вижу?
– Бабуля, это чтобы мертвые люди могли попасть на небеса, – объяснила Рохель.
Старая женщина приложила руку к груди и снова потрясение и испуганно поглядела на Вацлава.
– Кто ты такой? Что тебе у нас нужно? Иди отсюда. Иди домой, – она замахала на него руками, словно отгоняя надоедливую муху. – Тебе нельзя сюда приходить, слышишь? Больше никогда не приходи, тебе здесь делать нечего.
Она схватила Рохель за руку, резко подняла ее
Вот так, за спиной ее бабушки, они с Рохелью играли – целыми днями, все лето напролет. А ранним утром Вацлав оставлял для нее всякие подарки, пряча их в дыру в стене, где недоставало кирпичей. Яблочко. Ломтик мягкого хлеба. Мешочек жареных каштанов. Помимо еды, Вацлаву удавалось раздобывать клочки шелка и тесьмы, крошечные перья, хлопковую набивку, пуговки и петельки, блестки и клей, кусочки дерева и осколки фаянсовой посуды, гладкие камешки – все, что могло понадобиться для строительства. Мало-помалу замок Рохели, прежде составлявший лишь одну из частей глиняного городка, сделался главным сооружением и благодаря инструкциям Вацлава превратился в почти точную копию настоящего. Там были императорские покои, кунсткамера, конюшни, львиная клетка, зоопарк, сады цветочные и фруктовые, внутренние дворы, Золотая улочка, где работали алхимики. Куклы из прутиков тоже представляли собой копии членов королевской семьи – самого императора, его дамы Анны Марии, а также всех их незаконнорожденных детей, включая дона Юлия Цезаря. Скверный мальчик, он приходил на императорскую кухню варить живых лягушек, связывал хвосты кошкам и мучил самого Вацлава – награждал его тычками под ребра, выкручивал ему руки, после чего они ужасно болели, и со всей силы пинал его по икрам.
Рохель сделала дону Юлию Цезарю глаза из крошечных яблочных семечек, нос картошкой из красной яблочной кожуры, рот с опущенными уголками из тонкого стебелька и уши из черного бархата – большие, как у летучей мыши. Для грубых и жестких волос зловредного дона Вацлав раздобыл обрезки конского хвоста, и они так торчали из круглой головы Юлия Цезаря, словно того до смерти напугало некое жуткое видение. Вдобавок туловище, а также руки и ноги куклы, похожие на сосиски, набили сосновыми иголками, которые кололи ее изнутри. Порой Вацлав душил игрушечного негодяя или хватал его за ногу, раскручивал и ударял о дерево. Рохель, в порядке содействия, туго завязывала узел на плаще дона, перетягивая ему шею. «Простите, простите, пожалуйста», – умолял за него Вацлав. Или Рохель всаживала костяную иглу Юлию Цезарю в живот, пригвождая его к мягкой земле у основания дерева. Однажды они подпалили ему пятки свечой, принесенной Рохелью из дома. Дети завороженно смотрели, как горящие пальцы куклы загибаются кверху. В пылу усердия они наверняка сожгли бы куклу дотла, если бы Вацлав, испугавшись, что огонь перекинется на дерево, стену и все дома Юденштадта, не поспешил облить своего врага водой. Очень жаль, дон Юлий, но ужина у тебя сегодня не будет. На горшок и в кровать, дон Юлий, а утром – тридцать розог. Играть на улицу, дон Юлий, ты сегодня не пойдешь. А ну-ка дай сюда руку, дон Юлий, поверь, мне от этого бывает куда больней, чем тебе. Однажды Вацлав даже сказал: «Ты должен умереть, дон Юлий. Я хочу отрезать тебе голову и насадить ее на кол за городскими воротами».
Восьмилетняя Рохель не очень понимала, что это значит. Да, ее мать умерла. Малышка ходила на похороны, а потом узнала, что значит сидеть семь дней шивы. Более того: поскольку евреям запрещалось даже после смерти покидать стены Юденштадта, живым приходилось существовать в тесном соседстве с теми, кто уже лежал под землей. Но Рохели никогда не доводилось видеть, как голову насаживают на кол. Она никогда не видела вытащенного из реки утопленника. Она даже не видела подвешенную к шесту свинью со вспоротым брюхом, откуда вываливались все внутренности, или труп оленя с остекленевшими глазами, кровоточащий на плечах у охотника.
– Убийство – грех, – сказал Вацлав, понимая, что его воображаемые пытки дона Юлия Цезаря, незаконнорожденного и беспутного сына императора, зашли слишком далеко. – На самом деле я не хочу, чтобы он умер. Я просто хочу, чтобы он страдал. Страдал, как еврей.
Тут Рохель, склонившаяся над своим маленьким городком, вздрогнула и выпрямилась.
– Мне пора идти, – ровным тоном сказала она.
– Но еще даже не стемнело.
Девочка отвернулась и обмахнула ладонью передник, словно бы очищаясь от всей их игры.
Вацлав ждал, что Рохель снова выйдет поиграть, но она не появилась ни на следующий день, ни в другие. Он видел, как Рохель ходит по Юденштадту вместе со своей бабушкой, но если она его и видела, то никаких знаков не подавала. Позже, когда Вацлав уже работал на кондитерской кухне замка вместе со своей матушкой, получая заработную плату, игры с глиной и прутиками, в которые он играл с Рохелью, стали казаться ему детскими, девчачьими. Вскоре он со своими сверстниками начал ходить по трактирам. Там они, подражая взрослым мужчинам, развязно болтали про женские груди и бедра, похвалялись своими подвигами. Однако в отличие от своих товарищей Вацлав никогда не злословил о евреях, ибо в своей относительной зрелости понимал, что никто не заслуживает страдания, а меньше всех Рохель. Более того: этой страной правили австрияки, а он был славянином и тоже считался человеком второго сорта.