Книга сияния

Шервуд Френсис

Он много знал, этот Вацлав. И все же был один вопрос, на который он так и не мог найти ответа, и звучал этот вопрос так: «Кто мой отец?»

Его матушка, высокая и стройная, красивая даже в старости, ничего не говорила ему по этому поводу. Она вообще была немногословна, а из языков знала только кухонный «платтдойч» и ломаный чешский. Брат его матери считал, что отец Вацлава был шахтером на серебряных рудниках Фуггеров и погиб во время крестьянской войны, сражаясь против гнета помещиков. Мать его матери – бабушка Матти, с узким лбом и седыми волосами на подбородке, категорически не соглашалась с его мнением. Она говорила, что отец Вацлава был новым гуситом, что его сожгли на костре, потому что он разгуливал по улицам в ризе священника и уверял всех, что Христос не причащался. В других

версиях он становился разбойником, или игроком, или недотепой, или полным дураком, которого следовало либо произвести в шуты, либо облачить в смирительную рубашку. В одной из таких сказок его отец якобы прошел всю Европу, выдавая себя за бедного студента и попрошайничая, пока, наконец, не устроился при дворе Габсбургов, куда его взяли учителем для малолетних кузенов императора. Там матушка Вацлава и стала жертвой его внезапной слабости. Последняя история вызывала у Вацлава не меньше сомнений, чем остальные, ибо родился уже после того, как двор Габсбургов по настоянию Рудольфа переехал в Прагу, а случился этот переезд в году тысяча пятьсот шестьдесят седьмом. И все же предположение, что его отец был образованным человеком, имело определенный смысл. Вацлав Кола был умен и сообразителен, умел читать и писать на чешском и немецком. В дальнейшем, болтая с итальянцами, что шили шляпы с плюмажами в Доме Трех Страусов, он научился их языку. После этого испанский, на котором говорили многие при дворе, дался ему без труда. Обладая превосходным слухом и приятными манерами, Вацлав должен был высоко подняться из кухонь Вышеградского замка. И вот однажды его заметил сам император. Это случилось в праздник святого Варфоломея. Симпатичный, с хорошо очерченным подбородком, медно-красными волосами, аккуратный и расторопный, Вацлав помогал подавать на стол.

– Подойди-ка сюда, – сказал ему император со своего места на высоком помосте. Стол его был отделен от остальных, там стояли золотые тарелки, стеклянный кубок и лежал кусок мягкой ткани, именуемый салфеткой, которым вытирали губы. Кроме того, на императорском столе находился новый прибор – вилка. Правда, кое-кто заявлял, что пользоваться таким прибором – кощунство, ибо зачем тогда Бог наградил нас пальцами?

Вацлав до смерти перепугался, однако, отвесив низкий поклон, приблизился к императору.

– Вот что, молодой человек. Ответь мне на такой вопрос. Кем тебе приходится единственный ребенок единственной дочери тещи твоего отца?

– Я сам, сир.

– Король, любитель шахмат, решает отдать свой трон тому сыну, который сможет ответить на такой вопрос: «Если я отдам тебе трон, ты должен будешь провести ровно половину оставшихся тебе дней за игрой в шахматы. Сколько это будет дней?»

– Он должен будет играть через день, пока не умрет, ваше величество.

– Этого малого, – распорядился Рудольф, – перевести из кухонь прямиком в императорскую опочивальню.

– Но, сир, пажи императорской опочивальни должны быть дворянами.

– Чепуха! Мне нравится этот парнишка. Он будет служить лично мне.

7

В Юденштадте есть лишь один сад – сад мертвых. Еврейские могилы громоздятся одна на другую, но им все равно тесно, поэтому они кренятся и заваливаются, точно кривые зубы в крошечном ротике. Чтобы выразить горе и уважение, вместо цветов на каменные плиты бросают мелкую гальку. Таков обычай, которому много тысяч лет, и появился он еще в те годы, когда евреям пришлось сорок лет блуждать по пустыне. На большинстве могил, помимо имен, а также дат рождения и смерти по еврейскому календарю, высечен маленький значок, который указывает на род занятий покойника, или слова «ха-иша ха-цнуа», в переводе – «добродетельная женщина». Хотя в течение многих лет до императора Рудольфа это было запрещено, многие жители гетто занимались ремеслами. Вот надгробие портного: на камне высечены ножницы. На могиле у лекаря – пинцет, аптекаря – пестик и ступка. А вот кувшин: значит, здесь лежит кто-то из колена Леви.

И первое, и второе имя рабби Йегуды-Лейба Ливо бен Бецалеля означает «лев». Лев Иуда. Раввин был крупным мужчиной, а его дом, если не брать в расчет жилище мэра Майзеля – самым лучшим в Юденштадте. Дом был двухэтажным, и в нем, помимо самого рабби

и его жены Перл, жили три их дочери, две из них – замужние. Полы в доме рабби были деревянные, не земляные, летом их посыпали цветами и приятно пахнущими травами, а зимой – чистой соломой. Входная дверь вела в коридор, тот выходил во внутренний двор, по бокам от которого располагались кухня и гостиная. На втором этаже находились спальни и кабинет раввина, окно которого выходило на стены Юденштадта.

У бабушки Рохели была всего одна комната с единственным столом, стулом, сработанным из половинки бочки, и табуреткой для Рохели. На очаге стоял котел, всегда полный горячей воды, и сковорода с длинной ручкой. В доме рабби над очагом был укреплен специальный зонт, под зонтом были расставлены каменные сиденья, а перед ним тянулась длинная скамья, чтобы все могли сидеть у огня. В гостиной стояли комоды с выдвижными ящичками, несколько складных стульев, которые легко можно было двигать туда-сюда, стул с подлокотниками и мягким сиденьем для раввина, а также другие стулья, новомодные – с тростниковыми сиденьями, высокими спинками. В окна их дома были вставлены небольшие кругляшки стекол, а створки этих окон можно было открывать. На кухне красовались целые ряды медных горшков, оловянных сосудов для питья, железных подсвечников. Картину довершала менора[30] чистого серебра.

Находясь на улице, Рохель ясно чувствовала осуждение окружающих, а в доме рабби это чувство становилось особенно тяжким. Разумеется, исходило это осуждение не со стороны самого рабби Ливо – человека милого, доброго и праведного. И не со стороны его жены Перл, обычно суетливой и нервной, но никоим образом не склонной к подлости или недоброжелательству. Оно исходило от его дочерей – Лии, Мириам и Зельды. Еще ребенком, чтобы совсем не потеряться в их присутствии, Рохель без конца твердила про себя: «У меня есть бабуля, у меня есть шитье, у меня есть птички за окном, у меня есть милый мул Освальд, у меня есть хала на Шаббат, а порой – кринка теплого молока, которое Карел привозит из деревни». Однажды она отведала ругелу – пирожок, сделанный из мягкого масляного теста с медом, ореховой крошкой и изюмом внутри. Есть ли в целом мире что-то вкуснее?

Через два дня после свадьбы, считая себя важной персоной среди прочих, Рохель вместе со своим мужем уверенно пересекла кладбище и направилась к дому раввина. Без колебаний она села на стул, ближайший к кухонному очагу, улыбнулась всем окружающим и взяла себе на колени малышку Фейгеле, младшую дочурку старшей дочери рабби Ливо. У Фейгеле были огненные кудряшки, серые глазки, и она не просто топала спотыкающейся походкой малого ребенка, а бегала, каталась, прыгала, скакала и даже плясала. «В один прекрасный день, – сказала себе Рохель, приглаживая непослушные шелковые завитки, – у меня тоже будет прелестная маленькая дочурка». Свои волосы Рохель по такому случаю заплела в две косы, завязала оба кончика яркими голубыми нитями и, конечно, надела головной платок.

– Прошу прощения, дамы, – сказал Зеев, – но я вас покину. Зайду к мяснику.

– Хорошо, муж мой.

Рохели нравилось произносить эти слова. Муж мой. Мой муж. Моя кухня. Тем утром Зеев обсуждал с ней приправу к славному куску грудинки для трапезы в Шаббат. Хотя сама Рохель мяса не ела, она внимательно слушала. Да, она поставит грудинку на всю ночь вымачиваться в уксусе с лавровым листом, затем обсыплет тимьяном и солью, утыкает зубчиками чеснока и станет медленно обжаривать, постоянно вращая вертел и в то же самое время не забывая о шитье. Рохель уже прибрала их маленькую комнатушку, выстроила кухонную утварь аккуратными рядами, а перед тем отдраила горшки песком и поташом так, что они засияли в неярком зимнем свете точно фамильные драгоценности.

– Сними свой головной убор, деточка, – произнесла Перл, едва Зеев закрыл за собой дверь.

Рохель взглянула на Перл, затем на Лию. В руках у Зельды, младшей из дочерей, она заметила большие ножницы.

– Нет, – сказала Рохель, снимая Фейгеле с коленей и кладя ладони за голову.

– Веди себя прилично, Рохель.

– Пожалуйста, не стригите мне волосы. Я все время покрываю голову, каждый день. Мои волосы вовсе незачем стричь – их просто не видно.