Книга странствий
Шрифт:
Но не оставляет меня всё же некая упрямая надежда. Будучи уже весьма немолод, я знаю и помню, что на крайнем склоне лет многие старики впадают в детство. Может быть, тогда я и закончу этот цикл?
Окончание
Я уже летел обратно, и гастрольная усталость явно сказывалась на количестве сигарет. За полтора часа, что я торчал на пересадке, я выкурил с полпачки, навёрстывая воздержание в предыдущем самолёте. И походную фляжку с виски осушил я уже мелкими, но частыми глотками. Мысли текли вялые и как бы несколько лекарственные, словно пробующие чуть меня подбодрить. Думал ли когда-нибудь мальчик из бедной еврейской семьи, что возвращаться из Берлина в Иерусалим, домой, он будет через Рим? А думала ли об этом его бабушка Любовь Моисеевна, рано оставшаяся без мужа с тремя детьми в каком-то маленьком украинском местечке? А думал ли об этом его дядя Исаак,
Мои мысли так стремительно переметнулись на Сенеку, что я даже несколько встряхнулся. С его текстами впервые встретился я в заполярном городе Норильске, зэками построенном посреди тундры и о лагере напоминавшем всем своим обликом. В шестьдесят третьем, кажется, году я был там в инженерной командировке. Водку пил с ребятами из местной газеты, мне у них в редакции тогда понравился плакат: "Не говорите даже о деле!". Гуляя как-то раз по улицам, наткнулся я на странную библиотеку - принадлежала она профсоюзу охотников. Те ненцы и долгане, что стреляли песцов на необъятной территории Таймыра, вряд ли даже о ней знали, а уж как она была нужна им, очень просто догадаться. Я вошёл и почти сразу обомлел. В библиотеке было совершенно пусто, что естественно, однако же на полках там стояли книги, которых в Ленинке в те годы не давали. Я попросился погулять внутри и там впервые в жизни подержал в руках двухтомник Шопенгауэра, томик Ларошфуко, жадно полистал двенадцатитомник Стефана Цвейга издания двадцатых годов (их было там четыре или пять комплектов).
Мне библиотекарша, к которой кинулся я выражать восторги, объяснила, что библиотеке выдаются раз в году большие деньги, и они, чтобы потратить их (а то урежут в будущем году), летают в Ленинград, где покупают всё подряд в букинистических магазинах. Я покачал завистливо своей кудлатой головой и возвратился к полкам. А через полчаса ко мне подошёл незнакомый человек и тихо-вежливо меня спросил, не захочу ли я купить книг пять по выбору за пятьдесят рублей. Это большая для меня была в те годы сумма, но копейки по сравнению с их стоимостью. А моральная часть дела нас обоих начисто не волновала. Денег этих не было у меня, но я поплёлся на местное телевидение и мигом их уговорил (я с ними накануне пил) со мной устроить пару научно-популярных передач на тему только что написанной мной книжки. Не была она ещё написана, я только собирался, но о чём трепаться, знал уже прекрасно. Дальше было просто: я под этот заработок одолжил у них же денежку и вечером в тот день впервые читал Сенеку. Ещё у меня был Ларошфуко и три разрозненные томика Цвейга. А Сенеку я читал - "Письма к Луцилию", и дай Бог всем хорошим людям хоть бы раз в году испытывать такое наслаждение, какое было мне в тот вечер суждено.
А между тем уже толпился я со всеми на посадку, сожалея, что наполнить фляжку поленился. Мне явилась вдруг идея ослепительной теологической яркости. В Норильске это было в шестьдесят третьем. А семнадцать лет спустя советский суд пришил мне сфабрикованное дело о покупке краденого. Но я ведь за семнадцать лет до этого и впрямь купил в Норильске краденые книги! Так, быть может, Божья кара неуклонна, только несколько запаздывает с исполнением ввиду обилия клиентов? Эта мысль меня так захватила, что я времени в упор не замечал.
А мы уже взлетели, не уйдя пока за облака, и дивные за окнами стелились краски. Расплавленная медь заката напоминала о еврейской страсти к золоту. Блаженная и вязкая истома охватила весь мой организм. Спасибо Тебе, Господи, подумал я, пускай всегда мне будет так красиво, пусть я ещё хоть несколько лет буду мотаться по свету, и любопытствовать, вывихивая вертишейный позвонок, и радоваться возвращению домой. И пусть моё пьянство и моё ничтожество никак не скажутся на мировой гармонии, которую никак Тебе не удаётся полностью наладить.
Желаю Тебе сил и удачи, Господи, ведь никто Тебе их не пошлёт. И я уснул, коляски с выпивкой не дожидаясь.
Пять лет уже неслышно утекло с поры, когда я написал свою первую книгу воспоминаний. А за это время всякое и разное случилось.
Только что покинул нас огромный благородный пёс Шах. Он у нас прожил двенадцать лет в любви и строгой нежности. А погибать он начал очень по-мужски: на вечерней прогулке принялся играть с такой же крупной сучкой, а я курил, за ними наблюдая. Он утилитарную собачью цель такой игры уже забыл и приставал к игривой сучке чисто инстинктивно, никакой в этом не чувствуя необходимости. Она ещё потом долго шла за нами, недоумевая, почему так резко от неё отстал этот симпатичный чёрный пёс. А у Шаха вдруг ослабли и почти отнялись задние лапы. Он ковылял пять метров, а потом садился или ложился и виновато на меня смотрел. Оставшиеся метров двести мы с ним шли около часа. А лестницу
А между тем естественно и неуклонно умножается наш семейный клан. Появилась у меня вторая внучка - Тали, ей уже четыре года. В детском садике наслушавшись каких-то благостных речей, она сказала встретившемуся ей солдату - а точней, торжественно и величаво произнесла: "Храни тебя Бог!" и молодой солдатик густо покраснел от неожиданности. А позже появился внук, за что я очень благодарен сыну и его жене. Внуку Ярону чуть побольше года, но уже он проявляет незаурядную эстетическую чувствительность: меня завидев, горько плачет.
А у двух племянниц моей жены Таты почти одновременно родились сыновья. Тата купила два одинаковых детских конверта, и в одном из них - в Иерусалиме - обрезали Шломо Бен Менаше, а в другом - в Москве - крестили Петра Фёдоровича. При случае я напишу роман "Хождение по внукам".
Когда вся наша семья собирается вместе за столом, то я некоторое время креплюсь, а потом глаза мои застилаются слезами нежности. Значит, уже хватит пить, соображаю я. Но чаще это успевает мне сказать жена.
И кстати о слезах. Эту книгу ещё в рукописи прочитали уважаемые мной два человека, и сказали они дружно и единогласно, что я слишком часто в разных главах плачу или ещё только собираюсь это сделать. Слёзы убери, сказали они мне (точнее -написали на полях).
Но я действительно плаксив! Я смотрел кино "Граф Монте-Кристо" восемь раз, из которых пять последних раз - в надежде, что уже не зарыдаю, когда корабль "Фараон", восстановленный графом Монте-Кристо, входит в гавань, и его старому владельцу не надо застреливаться. Но куда там: я опять заплакиваю всю рубашку. А на советских фильмах о деревне я плачу совершенно другими слезами. А вы бы не заплакали? Там так бывает: некий тракторист-правдолюбец едет в город, чтобы пожаловаться на жлоба и жулика председателя, с которым справиться не может весь колхоз. Ему все говорят: ты зря, но он всё-таки едет. А в городе, оказывается, только что сменился областной партийный секретарь, и всё он понимает в пять минут, и ясно всем, что будет всё прекрасно. Тут обратно на попутном грузовике добирается тот парень до родной деревни, и внезапно выясняется, что учительница, по которой он напрасно сох, его таки да любит, но стеснялась говорить об этом первой. Кто ж тут не заплачет? Чем сентиментальней и пошлее кинофильм, тем гуще и сильней рвётся из меня наружу солёная влага сострадания и счастья. От того, что трогательно по-настоящему, у меня тоже незамедлительно намокают глаза. Я этой слабости нисколько не стыжусь, я решил писать о себе полную правду.
Мне, к примеру, часто снятся тараканы и гавно. Тараканы снятся в образе естественном, а гавно - в виде различных знакомых. Если верить соннику, и то, и другое - к деньгам и почёту. Но пока что это не сбывается.
А Тате вдруг приснился наш давнишний друг Сандрик, очень чистый, рассудительный и верный человек. Это с ним когда-то Тата моталась на его машине по различным тюрьмам Подмосковья - ей сказали, что в районных, этих тюрьмах, если я там окажусь, идя по этапу, можно получить свидание. Но мы разминулись. Сандрик теперь наш сосед по дому. И Тате вдруг приснилось, что он умер (это к долгой жизни, кстати) и лежит в городской больнице. И вот Тата в неё мчится, и лежит там Сандрик на каталке, и глаза его закрыты, только вдруг один глаз открывается и ей подмигивает. С криком: "Он жив, он жив!" - несётся Тата по больничным коридорам и натыкается на врача. "Да, он жив, - холодно говорит ей врач, - и он за это будет наказан". Тата, недоумевая, возвращается к каталке с Сандриком, а тот уже лежит, читая русскую газету. В чём дело, Сандрик?
– спрашивает Тата. Видишь ли, спокойно отвечает ей наш умный друг, я застраховал свою жизнь и попытался получить эту страховку заживо - как было б хорошо! И снова стал читать газету.